Синти Шелтон - Букет горных фиалок

Больше всего ему хотелось влезть на крышу и понаблюдать, как налившийся кармином солнечный шар прячется за горной вершиной. Он очень любил смотреть, как заходит солнце, и не раз возвращался в селение после наступления темноты, после встречи с закатом на вершине близлежащей горы. Мать давно уже свыклась с его отлучками и поздними возвращениями и ложилась спать, не дожидаясь его прихода. Почему его так тянул к себе вид заходящего светила, он не смог бы объяснить никому и никогда. Покрасневший солнечный шар, такой ослепляющий и желтый полуденной порой, приводил его в трепет и завораживал. Из чердачного окна закат виден не был: оно выходило на юго-восток. Он понятия не имел о том, что существуют стороны света, но знал, что окно чердака обращено к рассвету, а не к закату.

Постояв около окна, Маню вернулся к сундуку и сел на него верхом. Достав из кармана штанов две небольшие игрушки — красный пластмассовый трактор и ярко-синий крытый грузовичок, — он стал с ними играть, изображая голосом ворчание двигателей. Ведомые его руками трактор и грузовик совершали сложные маневры на крышке сундука, пока игра ему не наскучила. Тогда он снова рассовал игрушки по карманам, расстегнул брюки, под которыми не было белья, и занялся мастурбацией. Проделывал он это со спокойным, безучастным лицом, без тени эмоций следя за действиями руки. Вскоре дыхание его стало прерывистым, а тело начало подергиваться в слабых конвульсивных движениях. По его лицу пробежала рябь, собрав его в складки страдальческой гримасы, а затем оно снова успокоилось и застыло, напоминая собою гладь воды, потревоженную брошенным камнем, — круги разбежались и исчезли, и снова дышит покоем гладкое и ровное зеркало.

Он поднес ладонь ко рту и слизал с пальцев брызнувшие на них капли спермы, в очередной раз покинув сундук, он опять подошел к чердачному окошку и стал смотреть сквозь пыльные стекла во двор, продолжая облизывать пальцы.

Густые сумерки легли на землю, двор был темен. Маню обтер руку о штанину, открыл окно и скользнул в него. Он спустился легко и бесшумно, спрыгнув с высоты человеческого роста на битый кирпич дорожки палисадника. С этой стороны стена первого этажа была глуха — за ней находился зал бистро. Согнувшись в три погибели он прокрался к правому крылу дома, прикрываясь кустами роз. И здесь сел на землю — напротив окна второго этажа с распахнутыми настежь створками рамы, единственного из трех окон, освещенного желтоватым электрическим светом. Он всматривался в него и прислушивался к голосам, доносящимся из комнаты, — мужскому и женскому. Смысла речи он не улавливал, только отдельные слова, многие из которых были ему непонятны. Среди прочих слов он слышал и собственное имя, и когда оно достигало его ушей, Маню подпрыгивал на месте и разражался невнятными восклицаниями.

Ему пришлось покинуть пост наблюдения, когда Мари, разыскивая сына, вышла во двор. Он спрятался за сарайчиком, служившим складом для садовых инструментов, и терпеливо слушал, как мать, стоя под чердачным окном, пытается его дозваться. Он забыл прикрыть окно за собой, когда ушел с чердака, и мать думала, что он прячется там. Но он уже не помнил об открытом чердачном окне и просто дожидался ухода матери.

Когда она ушла, Маню вернулся на прежнее место. И вновь стал следить за окном.

Прежде он ни разу этого не делал, как ни разу не устраивал слежку за мужчиной и женщиной, недавно появившимися в его доме. Он ходить за ними по пятам, потому что… потому что так было надо… Он не хотел расставаться с нею, потому что она стала его лучшим другом.

Она знает его брата, а лучше его брата Липа нет никого на свете. Она хорошая… Она гораздо лучше, чем Римма, что играла с ним раньше. Римма плохая: она обидела его — Римма играла с ним целое лето, а потом уехала, и больше он ее не видел. А она — хорошая: она танцевала с ним, и он знает, что она не сделает ему плохо. Она с ним тоже будет играть и не уедет… Она захочет играть с ним, раз она играет с другим… Римма тоже играла с другим, и он их видел, а Римма увидела его и захотела играть с ним… Она тоже его видела, она тоже захочет с ним играть… И он хочет играть с нею… Он принес ей цветы, он знает, они любят цветы: мать любит, Римма любит… Она тоже любит — он знает.

А этот другой… Маню его не хочет. Не хочет… Он большой… Сначала, думал, отец вернулся, но он — не отец. Он — другой… Его не нужно, совсем не нужно… Пусть он уедет…

Маню сидел под окном до тех пор, пока в нем не погас свет.

— Маню, а ну-ка иди сюда! Не прячься! Я все равно тебя вижу! Иди, иди… Не бойся.

Довольная собою, Элль положила книгу на камни и поманила Маню пальцем. Ее расчет полностью оправдался: он сам пришел к заводи, где она поджидала его, коротая время за чтением вестерна. Она увлеклась книгой и пропустила появление Маню, но громкий всплеск воды заставил ее оторваться от страницы.

Маню вел себя намного смелее, чем вчера, когда она была у заводи вместе с мужем: он не таился, а стоял в полный рост, лишь наполовину скрытый кустарником.

И швырял в заводь крупные булыжники, видимо, таким образом пытаясь привлечь ее внимание. Увидев, что Элль его наконец заметила, он радостно осклабился и запустил в воду увесистым камнем, подняв тучу брызг.

— Элль! — крикнул он вслед за броском. — Драсту!

— Здравствуй, здравствуй… — передразнила его она. — Ты так и собираешься стоять там наверху и кидаться камнями? А ну-ка спускайся! Я хочу с тобой поговорить.

Маню громко захохотал, хлопая себя по ляжкам и приседая. Он явно пребывал в хорошем настроении, но было совершенно непонятно, спустится он или нет.

Элль не очень-то хотелось откладывать разговор в долгий ящик, тем более что пока оправдывались не лучшие предположения из возможных: проснувшись, она обнаружила не только записку Джереми с обещанием вернуться пораньше, но и свежий букет фиалок. И все там же — на подоконнике. Появление нового букета ясно говорило о намерениях Маню продолжать оказывать ей знаки внимания, и, следовательно, можно было ожидать, что он последует за нею, если она вздумает прогуляться в одиночестве. Это решало проблему разговора с ним с глазу на глаз — Элль не хотелось, чтобы случайным свидетелем их разговора стала Мари: она могла бы неправильно истолковать побуждения Элль. Отпали последние сомнения в том, что букеты принес именно Маню, а не кто-нибудь другой: в этот раз на месте «преступления» были оставлены улики более чем весомые. На белой краске, которой был выкрашен подоконник, остался четкий отпечаток ладони и пальцев, вцепившихся в край подоконника. Нужды проводить дактилоскопическую экспертизу не возникало никакой — и так было ясно, кому может принадлежать след руки, измазанной соком ежевики.