Синти Шелтон - Я увезу тебя из города слез

— Да, конечно. Но лучше бы они мне их не показывали… Если уж так дорожат своими секретами.

— Сделайте мне копию, Эмиль, — сказала Жаклин. — Я просмотрю их сама, а потом мы с вами встретимся и все обсудим. Может, у меня появятся какие-нибудь мысли на этот счет.

И вот сейчас, сидя в своей квартире перед экраном монитора, окунаясь в тоску и надежду «городов» погибших студентов, она поняла, что начинает приближаться к разгадке. Ей еще не был ясен механизм и… некоторые нюансы. Но мотивы и очертания страшной игры уже угадывались. Теперь ей нужно сделать в игре ход, который должен стать единственно правильным и… последним.

В клинику она неслась как на крыльях. Полчаса назад ей сообщили, что он пришел в себя. Этого не могло быть, это противоречило всем медицинским законам. Ведь ей советовали не питать никаких надежд. Он будет жить, но никогда не сможет говорить и ничего не вспомнит. Ничего и… никого. Разум, человеческий разум навсегда уснул в его теле. Она знала, что руководство Центра пригласило в клинику крупнейших нейрохирургов Европы нему сделали три операции. Но надежды все равно было мало, вернее, ее просто не было…

Она ни на что и не надеялась. После того как Жана поместили в клинику Центра, она окончательно поняла, что ей не суждено быть счастливой. Она догадывалась об этом и раньше, когда в ее жизни еще был Мартин, и потом, когда его не стало…

Но дальше появился Жан. Он стал ее первым мужчиной. Его убили. Потом случилось невероятное — он воскрес.

С чужим лицом, но — желанный, любимый, любящий. И опять им недолго суждено было быть вместе…

Она вспомнила, как в отчаянии ворвалась в дом, где прятали похищенного Дюбуа… Уолтер рассказал ей все. Уолтер был отличным профессионалом, но, увидев ее лицо, он испугался. Он понял, что она не остановится ни перед чем.

Он сказал, что Дюбуа ударил его сразу после упоминания ее имени. Жан вел себя как любой нормальный мужчина. Он так и не понял или не захотел понять, что в их среде действуют другие законы…

Они ужасно раскаивались. Виновный понес наказание… Этот несчастный парень ударил Дюбуа по голове, потому что не ожидал такого отчаянного сопротивления.

А она… Она опять потеряла его. И — превратилась в машину. Умную, готовую в любой момент вступить в бой машину. Потому что человеку выдержать такие испытания не под силу — она понимала это. Руководство Центра могло быть довольно ею. Никаких переживаний, никаких женских истерик. Женщина исчезла. Она осталась по ту сторону трагедии. Кроме расследования в университете ей поручали разовые операции, с которыми она справлялась блестяще. По-видимому, в Центре решили, что так она сможет избавиться от боли. И были правы. Ей некогда страдать — она работала.

Потеряв в своей жизни все, она спасала жизни других…

Но сегодня, когда она, вернувшись с задания, бессильно упала на кровать, ей позвонил Вендерс. «Я не мог не позвонить тебе, девочка, — сказал он. — Дюбуа пришел в себя. Ты заслужила свое право знать об этом. Но… все еще может измениться. Решение принимать тебе, но я бы не советовал… бередить душу».

Она остановилась у двери палаты и почувствовала, что у нее дрожат колени. Раньше она только слышала такое выражение: «У него задрожали колени». А вот теперь дрожали колени у нее. Оказывается, это не было литературной метафорой. Она стояла перед дверью до тех пор, пока к ней не подошел какой-то человек и, мягко взяв за плечи, помог ей сделать шаг внутрь.

Жан лежал, откинувшись на подушки и закрыв глаза. Морщинистое лицо было почти белым. Жаклин остановилась, не решаясь двинуться дальше.

— Он вышел из коматозного состояния и начал произносить слова, — тихо сказал врач, стоявший рядом с кроватью, опутанной проводами. — Но что касается восстановления памяти… — Он замолчал и пожал плечами.

Жаклин кивнула, сглатывая слезы.

— Подойдите к нему, — сказал врач. — Скажите что-нибудь.

Она заставила себя подойти.

— Жан… — прошептала она.

Больной не пошевелился.

— Жан, открой глаза…

Веки Дюбуа дрогнули, и пальцы его руки, лежащей на одеяле, слегка пошевелились.

Она смотрела на него со смешанным чувством ужаса и тоски. На кровати лежал человек, которого она любила. Беспомощный, потерявший память, с чужим безобразным лицом… Она почему-то вспомнила Феликса Серпиери и их разговор о любовных предпочтениях. Конечно, мы любим человека не за внешность. Но если в человеке изменилось все? Любила ли она его сейчас? Да, ответила, она себе, нить, связывающая ее с Жаном, не оборвалась, она чувствовала это…

Внезапно Дюбуа открыл глаза. Она затаила дыхание. Он пробормотал что-то невнятное. Жаклин наклонилась к его лицу.

— Жан, ты видишь меня?

Он снова зашевелил губами, но разобрать, что он говорит, было невозможно. Она ловила каждый звук, но… не понимала ничего. Это продолжалось долго, бесконечно долго… Наконец, беспомощно посмотрев на врача, она поднялась и отошла к окну.

Врач склонился над больным:

— Мсье Дюбуа, вы слышите меня?

И в ответ — опять невнятное бормотание. Врач повернул к ней голову.

— Не все так плохо, — сказал он. — По-моему, он зовет какую-то Элен… Вы знаете, кто это?

Ответом ему было отчаяние во взгляде Жаклин. Она горько усмехнулась и прикусила губу.

— Так знаете или нет? — врач был настойчив.

— Да… — произнесла она. — Я знаю, кто такая Элен. И вы тоже ее знаете. Это знаменитый психиатр Элен Брассер. Она его бывшая любовница…

Баржа покачивалась и скрипела. Королевский дворец напротив сверкал яркими огнями. На берегу канала стайка ребятишек каталась на скейтах и роликах, весело и беспечно галдя. В старой ветровке и вязаной шапочке, крепко сложенный, почти двухметровый Вендерс напоминал старого морского волка, недавно списанного на берег. Для полноты образа ему, пожалуй, не хватало только трубки. Но Вендерс не курил. Жаклин примостилась на баке, засунув руки в карманы плаща, и следила за движениями темных волн, бьющихся о борт судна. Эта баржа была собственностью Центра, и Вендерс иногда назначал на ней встречи с Жаклин — возможно, из соображений защищенности от чужих Ушей или, как считала Жаклин, из-за своей романтической натуры, глубоко спрятанной за внешней непроницаемостью главного консультанта директора Центра.

Что касается Жаклин, то она бы, пожалуй, предпочла более теплое и безветренное место. Осень в Амстердаме была неприветливой.

— Николсон доволен твоей работой, — негромко сказал Вендерс, нарушив затянувшееся молчание. — Он даже подумывает о том, не возглавить ли тебе отдел…

— Я не соглашусь, — сказала Жаклин.

— Ты думаешь, для этого требуется твое согласие?