Мария Соареш - Земля любви, земля надежды. По праву любви.

— Она не сделает этого, — уверенно заявил Тони. — Ты знаешь, что Камилия взяла большой кредит в банке под залог родительского дома, швейной фабрики и магазина? Она сейчас из кожи вон лезет, чтобы вернуть кредит, выжимает из ткачих все соки. А ты всерьёз подумала, будто она способна пустить по миру своих родителей и сесть в тюрьму? Ерунда! Камилия просто решила взять тебя на испуг!

Так или иначе, но аргументы Тони подействовали на Марию, и она вновь стала жить с ним в одной комнате.

Тони также попытался уволить её из отеля, но тут Мария не поддалась на его уговоры.

— Ты же не хочешь брать деньги у сеньора Дженаро, значит, я должна работать, — сказала она ему не без укора.

Тони промолчал. Брать деньги у отца ему по-прежнему не позволяла гордость. Дженаро при каждой встрече с сыном ругал его за опасное увлечение политикой, и если бы Тони согласился взять у него деньги, это означало бы, что он косвенно признал правоту отца.

А Тони был убеждён, что поступает правильно, защищая угнетённых и обездоленных. После выхода из тюрьмы он написал несколько гневных статей, разоблачавших цинизм и жестокость, как фабрикантов, так и высших полицейских чинов. Капитана Рамиру он открыто называл убийцей, и это, разумеется, не могло пройти бесследно для Тони. Рамиру вознамерился уничтожить его физически, причём решил сделать это чужими руками, чтобы отвести от себя любые подозрения.

Для осуществления своего плана он связался с интегралистами и указал им мишень: Антонио Ферьяно, итальянский иммигрант, чужак, враг Бразилии, отравляющий умы бразильских граждан коммунистическими идеями.

— Мне стало известно, что сегодня вечером этот гнусный щелкопер будет присутствовать на банкете, который устраивает его отец в отеле сеньора Жонатана, — сказал Рамиру своим бойцам. — Лучше всего устроить на него засаду вблизи отеля. Руководить операцией буду я.

Расставив боевиков у входа в отель и отдав им необходимые указания, сам он отправился в ресторан отеля, чтобы в момент убийства находиться там и обеспечить себе алиби.

А Тони, как всегда, задержался у себя в типографии, опоздал к назначенному часу, и Дженаро огорчился до глубины души. Семейный банкет он устроил по случаю своего отъезда в очередное гастрольное турне, а также ему хотелось отпраздновать благополучное воссоединение Тони и Марии, но непутёвый сын опять проигнорировал отца. Всё это Дженаро и высказал Марии, излил ей свою отцовскую обиду на Тони.

— У меня сейчас много денег, я живу в прекрасном отеле, и предлагал Тони переселиться сюда вместе с тобой и Мартинью. Но, он отказался! Он, видите ли, очень гордый! — жаловался Марии Дженаро. — Поэтому я прошу тебя: возьми у меня деньги! Потрать их на себя, на внука. Тони же зарабатывает какие—то жалкие крохи!

— Но зато я неплохо зарабатываю здесь, в отеле, — сказала Мария.

— А зачем тебе нужно убирать за постояльцами, если я могу вас обеспечить?

— Я не могу взять у вас деньги без ведома Тони, — твёрдо сказала Мария.

Дженаро совсем погрустнел, о чём-то задумался и вдруг попросил Марию:

— Если со мной что-то случится, научи своего сына играть на фортепьяно. Пообещай мне это, Мария!

— Обещаю, — ответила она. — Только что с вами может случиться?

— Ну, знаешь, я уже не молод... Иногда у меня сердце жмёт... Ты извини, я, пожалуй, выйду сейчас ненадолго на свежий воздух...

Втайне Дженаро ещё надеялся повидать сына до отъезда. Тони придёт! Он просто опаздывает. Может, он уже здесь, а его не пропускает швейцар?

Тони, однако, не было ни в холле, ни у входа в отель. Дженаро прошёлся туда-сюда вдоль парадного входа, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть спешащего на банкет Тони. Но увидел дюжих молодчиков, явно кого-то поджидавших с недобрыми намерениями. Дженаро встревожился: уж не Тони ли они поджидают?

Швейцар, заметив его беспокойство, подошёл к Дженаро:

— Вы кого-то ждёте, сеньор Фсрьяно?

— Да, рассеянно бросил ему Дженаро и в тот же миг услышал, как один из боевиков сказал другому:

— Ты слышал? Это же и есть Антонио Ферьяно! Мы его ждём, а он уже здесь!

— Да, чуть было не прозевали, — отозвался тот и скомандовал: — Приготовиться! Как только швейцар уйдёт в холл...

Тут Дженаро своим чутким ухом уловил щелчок затвора и всё понял. «Как же предупредить Тони? Как его спасти?» — лихорадочно стучало в голове у Дженаро. К несчастью, и швейцар уже направился обратно в холл. «Надо хотя бы остановить его», — подумал Дженаро и в этот момент увидел Тони, торопливой походкой приближавшегося к отелю.

— Сынок, беги! — крикнул Дженаро, но его голос утонул в грохоте стрельбы, которую открыли интегралисты.

Дженаро упал, как подкошенный. Интегралисты тотчас же бросились врассыпную, а Тони подбежал к отцу.

— Папа! Не может быть! Нет, не умирай! Я отвезу тебя в больницу, — говорил он, поднимая на руки истекающего кровью Дженаро.

— Сынок... Ты всё-таки пришёл... А я всё-таки спас тебя... — пробормотал Дженаро, и это были его последние слова.

На шум выстрелов сбежались люди. Рамиру тоже выбежал из ресторана и, увидев, что вместо сына погиб отец, выругался:

— Идиоты! Подстрелили известного пианиста! Ни на кого нельзя положиться!

Эти слова услышал тот сержант, который не так давно указал Жакобину место захоронения расстрелянных забастовщиков.

— Это убийство не сойдёт вам с рук! — открыто бросил он вызов капитану Рамиру. — Я всё видел! Вы устроили здесь засаду на Тони Ферьяно, но по ошибке убили его отца!

— У меня есть алиби, я был в ресторане! — стал оправдываться Рамиру, поскольку вокруг уже было много людей, слышавших смелое заявление сержанта. — А тебя я посажу под арест за клевету!

Но чета Голдсмит и Жонатан, воспринявшие гибель Дженаро как личное горе, взяли под защиту сержанта и, употребив свои мощные связи в правительственных кругах, настояли на возбуждении уголовного дела против Рамиру.

Следствие проходило трудно и тянулось несколько месяцев, однако, в конце концов, вина Рамиру была доказана, и он получил длительный срок тюремного заключения.

Но всё это было потом, а до той поры состоялись похороны Дженаро, на которые пришли не только его родные и близкие, но и вся культурная общественность Сан-Паулу и весь трудовой люд, незнакомый с искусством пианиста-виртуоза, но возмущённый преступным произволом интегралистов. Похороны превратились в настоящую демонстрацию протеста, и власти Сан-Паулу были вынуждены принять к сведению это гневное волеизъявление горожан. С того скорбного дня количество погромов и разбоев заметно поубавилось в городе, потому что полиция получила указание преследовать фашиствующих молодчиков, чего прежде не было и в помине.