Олег Кудрин - Выбор сердца

— Да, мама. Только знаешь, как-то у меня не очень убедительно все это получилось. Радушия, что ли, не хватило.

— Что радушия не хватило — не страшно. Главное, чтобы у тебя благодушия не было. Ты ведь дал понять этому выскочке, кто здесь главный. Ты, а не он. Ты!

— Да, мама. Только отец при этом присутствовал. И он, по-моему, рассердился…

— А вот это ты зря. Отец у тебя — не только крупный бизнесмен, но еще и великий демократ. Поэтому при нем нужно быть таким же, как он сам. А вот наедине с Максом… Будь с ним пожестче.

— Да куда уж жестче…

— При отце относись к нему подчеркнуто уважительно и благожелательно. А без отца… Создай своему дружку невыносимые условия. Мягко, между делом, подчеркивай свое превосходство. Унижай его, мимоходом, как бы не замечая этого — так еще больнее. А там посмотрим, долго ли он продержится. А потом… даст Бог! Даст Бог, глядишь, и сам уйдет.

— Говоришь, сам уйдет. Хорошо бы…

— Ну вот — производственное совещание закончено. Давай, сынок, думай — ты у нас теперь ответственный работник, а не безответственный мальчишка!

Когда за матерью захлопнулась дверь, Антон хотел было полезть за бутылочкой. И вдруг не без радости почувствовал, что пить ему перехотелось.

Маманька все же молодец. Умеет она открыть новые горизонты, поставить новые задачки, чтобы жить было интересно.

Эх, как там Светочка? Давно ее не видел…

По спецраспоряжению Астахова Максиму выдали аванс.

И он решил первым же делом съехать от Палыча. Хватит уже, загостился у него в котельной. Палыч, правда (святая душа!), повозмущался: “Куда ты? Как же я без тебя? Привык уже”. Но потом безнадежно махнул рукой: “Хотя чего там… Ты парень молодой. Что тебе жить со старым скучным дураком!.. Давай хоть вещи перенести помогу”.

Подходя в гостинице к девчонкам-администраторшам, Максим одного боялся — как бы его номер кому-нибудь не отдали. Все же столько лет прожил! Привык к нему, как к родному дому.

Нет, не отдали! Сказали, уважают, любят, ждут.

Глупо, смешно, но порог номера и Максим, и Палыч переступали с каким-то непонятным волнением.

— Ну, вот ты и дома, — сказал Палыч, прикрывая дверь. — Отель “пять звездочек” к вашим услугам, господин Орлов!

Максим огляделся. Боже мой, как же хорошо здесь после стольких дней, проведенных в камере. Хотелось все расцеловать вплоть до трещинок на обоях (благо, их не слишком много). Казалось, каждый предмет нехитрого гостиничного интерьера, от пепельницы до телевизора, подмигивает ему по-родственному: “Привет, брат! Хорошо, “то вернулся. Без тебя наш мир неполный!”

Но Палыч, скорее всего намеренно, не дал товарищу долго раздумывать и ностальгировать:

— Ну чего, Максимка, давай, что ли, вещи разбирать? Максим первым делом развернул портрет Кармелиты.

Увидев это, друг неодобрительно покачал головой — нет, не вылечился парень от старой болезни, совсем не вылечился. Как бы расколдовать его?..

А Макс обвел глазами номер: куда бы портрет пристроить? Как-то так получилось, что постоянного места у него не было. И в то мгновение, когда взгляд Максима добрался до выхода, дверь открылась и в номер вошел Миро.

Палыч всмотрелся в цыгана, с чем пришел: с войной или с миром? Поняв, что с миром, засуетился, засобирался:

— Здравствуй, Миро. И пока! Максим, я это… пойду, дела у меня там…

— Да, Палыч, спасибо тебе большое за помощь. Я еще зайду к тебе… — и когда Палыч вышел, повернулся к новому гостю: — Привет, Миро. С чем пришел?

— Здравствуй, Максим. Ты сейчас очень занят?

— Да нет уже…

— Мне с тобой поговорить нужно. Серьезно. Наедине.

Несколько дней после оглашения приговора Кармелита никуда не выходила из своей комнаты. Потому что свой приговор она себе уже вынесла, приняв жестокое отцовское условие — никогда больше не видеться с Максимом. И плакать не могла, и улыбаться не хотелось. Да и ни к чему все это было. Рубина приходила, Земфира — тоже. Их утешения девушка принимала с благодарностью. И все же оставалась сама в себе. И никого к себе не подпускала, даже Миро. А вот отец сам не показывался. И, наверно, правильно делал: ждал, когда пройдет первая, самая сильная боль.

Действительно, в какой-то из дней Кармелита почувствовала, что голубое небо за окном — это прекрасно, что свежий воздух из форточки — это замечательно. Что поделаешь: с Максимом, без Максима, но жить как-то нужно.

И впервые за долгое время Кармелита пошла в кабинет к отцу.

— Здравствуй, папа.

— Здравствуй, доченька, — интонацию Баро выбрал очень правильно, заговорив с Кармелитой мягко, пожалуй, даже нежно, но не заискивающе.

— Пап, я к Светке.

— Хорошо, дочь. Сейчас скажу охраннику, тебя отвезут.

— Не надо меня отвозить, я сама дойду!

— А я сказал, тебя отвезут.

Кармелита поняла, что избежать очередного семейного спора, скорее всего, не удастся:

— Ты что, не веришь моему слову?! Я же сказала, я больше никогда не увижу Максима.

— Верю! Но так мне будет спокойнее… Не обижайся, дочка. Не все зависит от тебя. А вдруг Максим сам станет искать встречи с тобой? А я хочу точно знать, что ничто не помешает твоей свадьбе с Миро!

В прежние времена Кармелита, скорей всего, начала бы спорить. Может быть, даже убежала бы, исполнив “на бис” парочку рискованных трюков. Но сейчас она чувствовала, что не сможет сделать ничего такого. Накатила страшная, не по возрасту, усталость. Показалось, что исчез какой-то внутренний стержень.

— Ладно, папа. Зови охранника, вызывай машину. Я готова…

У Зарецкого больно кольнуло сердце. Дочь ему досталась, конечно, своенравная. Только… ломал он ее, ломал… И вот… неужели совсем сломил?

Не этого он хотел, совсем не этого!

— Миро, — грустно сказал Максим. — Ты только не обижайся. Я тебя очень уважаю. Правда! Очень! Но мне кажется, нам не о чем говорить. Между нами все уже предельно ясно.

— А я так не считаю. Я… — и цыган замолчал, не зная, как высказать все, что накипело.

Последние дни он думал, очень много думал. О Кармелите, о себе, о Максиме. Порой в нем поднималось бешенство, хотелось убить Макса. Или Кармелиту. Или себя. Но крестик, висящий на груди, начинал его нестерпимо жечь: “Не убий!..”

Больнее всего было, когда он приехал в дом Зарецкого, чтобы поговорить с Кармелитой, обсудить с ней скорую свадьбу. Она не вышла его встретить и к себе не впустила. Земфира сказала: мол, приболела. Но по ее глазам Миро понял: нет, все не так. Никакая это не болезнь. А если и болезнь, то название у нее самое простое — нелюбовь.

Но получается, что это самое страшное заболевание. Потому что неизлечимое.

И снова Миро погрузился в свои размышления. И вновь отчаяние охватило его, потому что никакого выхода он не видел, не находил. А видел одно только мучение. Для всех. Для Кармелиты, для себя… Для Максима. Да и для Люциты тоже. (Надо же, опять о ней забыл, точнее — вспомнил в самую последнюю очередь.)