Надежда Гладкая - Музыка

Едва Елена Николаевна и Варенька остались одни, они, не сговариваясь, побежали на другую сторону церковного двора, где в прохладной тени лип стояли две скамеечки. Сперва, бросившись в объятия друг друга, они плакали, без слов, без звука, содрогаясь и гладя друг друга по спине. Иного утешения они не могли найти, ни одна из них не была в более выигрышном положении, чтобы помочь другой. Наконец, поплакав, они заговорили. Елена Николаевна выслушав рассказ Вареньки о персиках, подтвердила её предположение о том, что горничная передала графу С. проклятую записку. Из всей этой истории сделали столь громкий семейный скандал, что он ни для кого не остался тайной. Ясно было, чья мерзкая рука отправила это гнусное послание. Хочет выставить девушку в дурном свете, чтобы отец поскорее захотел сбыть её с рук. В свою очередь женщина рассказала Варе о событиях, прошедших мимо той.

– Это ужасно, Варенька, но я снова подслушивала разговоры вашего папеньки с его визитёром, и на этот раз намеренно. Я сейчас же исповедаюсь об этом, но, кто знает, может быть, сам Господь хотел, чтобы я это услышала. Мне не хочется, дорогая моя, огорчать тебя ещё более, да, видно, придётся. Ведь и тебя, к сожалению, всё это касается.

Пришёл вчера к графу человек. Видно, что богат, не молод, солиден. Какое-то время они пробыли в кабинете графа, затем зовёт меня к ним горничная. Граф представил меня и этого человека друг другу, а меня особенно отрекомендовал. Мол, дочь старинного друга, вдова, а что молода и хороша – сами видите. При этих словах его, от волнения, я и позабыла, как имя того господина. Предложили выпить с ними чаю. Я скоро отказалась, сказав, что плохо себя чувствую, что, впрочем, было правдой. Выйдя из той комнаты, я не могла заставить себя уйти совсем к себе. Чувствовала, что затевается что-то невообразимое. Да и история с запиской твоей, Варенька, испугала меня и убедила, что что-то вокруг не то. Я нарочно притворила дверь не плотно. Горничную они не позвали, ведь думали, что я задержусь долее.

Только я вышла, начали они спорить о каких-то деньгах. Графу хотелось взять больше, а тот, другой, не хотел дать. Наконец, сказали они такое, что всё прояснило, а меня повергло в такой ужас, что я кинулась бегом к себе.

Гость говорит: «Ведь Вы мне обещали девицу, а эта вдовушка. Да, как видно, ещё и с характерцем. Удастся ли дело?» А граф и отвечает: «Что вдовушка, так то ещё лучше. Деваться-то ей некуда, против денег не устоит. Нет у ней ничего. Впрочем, смотри сам. На неё уж Воронков виды имеет». «Так ведь Воронков уже всей столице рассказывает, что ты отдаёшь ему дочь свою» – говорит снова тот. «Так то ещё через год, – говорит граф, – а год-то ему надо чем-нибудь заниматься. Смотри, вздумаешь – так в эту субботу у меня приём. Действуй».

Тут уж, Варенька, я не могла терпеть долее и опрометью бросилась в свою комнату.

А у тебя нынче все эти персики, да записки, да доктор. И ты пропала, нигде тебя сыскать не могла, пока уж не пошла подряд по всем комнатам. Думала, увезли они тебя куда-нибудь.

– Так и увозят вот, – отвечала Варенька, – завтра же, в имение маменькиных родителей. Я Вам буду писать каждый день в Москву.

– Может, так и лучше, птичка моя. Спрячешься там, а дальше, глядишь – что-нибудь переменится.

Обнявшись ещё раз и утерев слёзы, они пошли в храм. При входе встретился им опять Георгий Иванович. Варенька вся была погружена в свои мысли, кивнула Лихому и прошла. Елена Николаевна свои чувства от этой встречи много потом обдумывала.

Обычное дело: человек, видно, тоже любил эту церковь. Вполне просто, что он бывает там. Но отчего-то у неё возникло странное чувство определённости, как будто это так должно было быть, как будто ожидалось. Впрочем, любое чувство наше трудно определить словами. Всё будет не точно. Как бы то ни было, Елена Николаевна почти обрадовалась встрече с Лихим.

Георгий Иванович опять дождался женщину, и она снова согласилась прокатиться. Варенька поехала с матерью домой. Елена Николаевна и Лихой какое-то время молчали. Никогда прежде она не замечала в себе, что разглядывает оценивающе внешность мужчины. Она ловила себя на мысли о том, что у него красивые, шальные, соблазнительные глаза, что ей нравится, как он смотрит на неё, что у него красивые губы, которые не портятся густой тёмной бородкой и усами и не прячутся в них. Ей казалось, что и он смотрит на неё оценивающе и одобрительно.

Потом, словно опомнившись, она ужасалась своим мыслям, называла их гнусными, удивлялась, как могли они прийти к ней, женщине, совершенно далёкой от всего приземлённого, но, в то же время, здравомыслящей. В конце концов, она сделала один, единственно подходящий здесь вывод: она влюблена! Эта мысль потрясла её ещё больше! При её характере, в её возрасте, в теперешней ситуации, после таких разговоров, от которых само понятие «мужчина» вызывает в ней неприязнь, при её заботах – осиротевшие дети, безденежный дом – она позволяет себе подобное легкомыслие.

Но от этого-то легкомыслия ей становится легче, радостнее. И от того, что это всё лишено какой-либо логики, ей делается озорно, молодо и беззаботно. И это притом, что собеседник её не очень молод, и, кроме губ и глаз, ничего озорного в нём нет. Или она просто одурела от своих забот, одиночества, пошлых нападок, что хватается за какие-то мифические образы? Никто из её знакомых, даже молодых, красивых и ярких людей, не вызывал у неё интереса, с тех пор, как умер муж. Ни новые знакомые, ни воспоминания о Неволине, не разбудили её сонного царства, погружённого в дым забот.

Нет, не в человека она влюблена, но в саму возможность любви, в предчувствие волнующих перемен, в приоткрывшуюся дверцу, ведущую из унылого одиночества в перспективу радости и уюта. Ну и пусть, пусть!

Между тем, они выехали в какой-то дальний район города, и Георгий Иванович велел вознице остановиться. Он всю дорогу вёл рассказ о Петербурге, о тех местах, которые они проезжали. Елена Николаевна просто диву давалась, сколько он знает всего! Беседа его не была ни пошлым флиртом, ни скучной обывательской трескотнёй. Голос уводил в увлекательную историю города, а глаза призывали в чувственный мир без всяких нарочитых ужимок, свойственных иным мужчинам.

«Совсем ты, матушка, одичала в своей Москве!» – сказала она себе. Она могла ещё сколько угодно изводить себя размышлениями и рассуждениями, но спутник привлёк её внимание, сказав:

– Вот, Елена Николаевна, мой дом. Буду рад пригласить Вас как-нибудь к обеду. Теперь у меня ремонт кое-какой затеян, но после – почту за честь.

Слева от них стоял великолепный двухэтажный особняк, выкрашенный в нежно-розовый цвет, с белыми колоннами, увитыми зеленью балконами, и уходящим вглубь двора свежим ухоженным садом. Елена Николаевна с видимым удовольствием разглядывала дом, и это, кажется, не укрылось от собеседника. Напротив, через дорогу, располагался также двухэтажный дом, деревянный, почерневший от времени. «Какой контраст, – подумала Елена Николаевна, – живут же и здесь люди». Впрочем, тронулся экипаж, и комментариев к увиденному не последовало ни с той, ни с другой стороны.