Ричард Брук - Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ

Шаффхаузен, несколько уязвленный поспешностью юноши распрощаться с ним, нахмурился и покачал головой:

– Эрнест, Эрнест… Я огорчен, что вы так быстро решили бросить меня, хотя вызвались сопровождать. Но если под вами знаменитый конь д’Артаньяна, тогда я не удивлюсь, что он готов сорваться в карьер, лишь бы поскорее встретить своего хозяина… – тут он позволил себе даже немного сарказма в голосе, но быстро поправил тон и примирительно улыбнулся:

– Вы просто задайте мне нужное направление и не волнуйтесь, я не стану для вас обузой в пути…

Эрнест пунцово покраснел и опустил голову, как пристыженный школьник, пойманный учителем с любовной запиской:

– Простите… – выдавил он и, сделав над собой усилие, пустил Арлекина не галопом, а легкой трусцой. Доктор сделал то же самое, и они поехали вровень по широкой дороге, ведущей от замка к ближайшей деревне и холмам.

– Я снова показал себя невежей и неблагодарной свиньей. Но… ах, месье Шаффхаузен! Вы-то должны меня понять!.. Я просто очень беспокоюсь за него… а сказать по правде – с ума схожу! Он поехал на трюковую съемку верхом на моем Торнадо, который никогда не работал в кино, и при этом у него говно, а не характер… А чертов Роже напугал меня всяким, насчет того, что Жанно упадет, разобьется… но я теперь все время думаю, а вдруг он прав?..

Он прикусил губу, дрожащей рукой похлопал Арлекина по теплой шее и устремил на Шаффхаузена полный отчаяния взгляд:

– Я полный идиот.

– Ну-ну, не корите себя, мой мальчик… Разве не вы только что с восторгом отзывались о мсье Марэ, как прирожденном наезднике? Полноте волноваться! К тому же, вряд ли у вас получилось бы отговорить столь отважного человека сесть на коня, который пришелся ему по нраву… – увещевал сникшего от тревоги юношу Эмиль, а про себя делал все новые и новые любопытные заметки о том, в какую сильную эмоциональную зависимость Верней попал, сам того не сознавая… Тревога, рисовавшая тому ужасные картины и заставлявшая брать на себя вину за чужой выбор была для Шаффхаузена бесценным материалом для анализа глубинных причин тесной связи, возникшей между двумя мужчинами…

– Да я и не отговаривал, в том-то и дело… Мы ведь уже с ним катались, он на Торнадо, я – на Арлекине, и… оххх, доктор, тут столько всего случилось… вы только не говорите отцу, ладно? Не нужны ему лишние волнения… в общем, мы… я люблю его! А он любит меня! Вы, конечно, больше не связаны врачебной тайной, но мы ведь с вами все-таки старые друзья, и я верю, что вы… никому не выдадите нас. Жанно со мной согласен, он… считает вас глубоко порядочным человеком.

Эрнест снова взглянул на доктора, посмотрел тому прямо в глаза, скрытые под очками, и… стал похож на подростка, впервые признавшегося отцу в любовном чувстве.

«Что ж это он – благословения у меня вздумал просить?..»

Откровенное признание молодого человека и все, сказанное им далее, заставили Шаффхаузена вновь испытать целую гамму противоречивых чувств. Ликование охотника, все-таки заманившего дичь в свои силки, болезненный укол самой настоящей ревности и… горькое переживание себя вероломным предателем. Ведь все откровения юноши Шаффхаузен намеревался использовать как раз для того, чтобы в один удачный момент разрушить идиллию любовников, вбить клин недоверия между ними, посеять в душах семена ядовитых сомнений и терзаний…

«О, Яго… Разделяя – властвуй! В конечном итоге, Эрнест поймет, что я действовал ему во благо…» – Эмиль вновь попытался излечиться от отвращения к себе проверенным способом всех отцов, воображающих, что лишь им известно, как сделать своих детей счастливыми. Но, осознав столь бесчестную попытку, решил оставить саморефлексию до встречи с доктором Витцем.

Пока же он не менее самого Эрнеста желал лицезреть Марэ и лично удостовериться, лжет ли стареющий сладострастник юноше, годящемуся ему в сыновья – или же романтичный мужчина сам стал пленником прекрасных зеленых глаз и впал в любовное безумие…

– Что… что же вы молчите, доктор? – Эрнест закашлялся – нервный спазм после сделанного признания перехватил горло, а тяжелое молчание пожилого наставника легло на сердце свинцовым грузом. Влюбленный же испытал приступ настоящего страха, что напрасно выдал свою тайну, и вместо отеческой поддержки получит гневную медицинскую отповедь…

Шаффхаузен и правда непозволительно долго тянул паузу, подобно трагическому актеру, отчасти собираясь с мыслями для ответа, отчасти же ради того, чтобы пронаблюдать с холодной отстраненностью вивисектора, как радостная беспечность на лице юноши сменяется тревогой и… страхом неодобрения? Если так, значит Сен-Бриз-старший прав: авторитет доктора в глазах Эрнеста и впрямь находится на заоблачной высоте…

– О, Эрнест, простите, возможно мое молчание вас сбило с толку, но я… мне просто… м-да… мне следовало ожидать, что так и случится… с того самого звонка посреди ночи…

Эмиль взглянул на Вернея с легкой печалью, так, как мог бы посмотреть мудрый и снисходительный отец, огорченный услышанным, но тем не менее не переставший любить сына за его странный выбор.

– Я искренне рад за вас, мой мальчик… если то, что вы чувствуете, взаимно и делает вас счастливым. Полагаю, мсье Марэ так же искренен с вами? Он честный и порядочный человек, и никогда не скрывал своих… ммм… особенностей в выборе возлюбленных.

– Он не человек, – покачал головой Эрнест, и в его взоре мелькнула экзальтация, свойственная поэтическим натурам в момент сильного чувства. – Он – бог, и лишь для забавы принял человеческий облик, потому что на небесах чертовски скучно, а мы, смертные, его забавляем… Что мне до его порядочности или честности?.. Это все буржуазные ярлыки, пустые догмы, оскорбляющие любовь… Я знаю лишь одно: меня озаряет солнце, когда он рядом, а когда он уходит, мир погружается во тьму и холод. Я любил его, люблю и буду любить всегда.

Доктор немедленно отметил и мысленно записал в карту пациента это новое свидетельство глубочайшей эмоциональной зависимости, в которой Эрнест расписался с полным простодушием. Захваченный эйфорией взметнувшегося либидо, юноша теперь пребывал в стойкой иллюзии собственной богоизбранности. Воображение художника захватил миф о бессмертном божестве, что касается смертного любимца своей властью и восхищает его в эмпиреи, наделяя всевозможными дарами…

«Что-то очень знакомое… Где же я читал эту историю, в какой мифологии? Оооо… Ганимед! Да это же Ганимед, приглянувшийся Юпитеру… Беспечный красивый пастушок, похищенный громадным орлом и приставленный служить виночерпием на Олимпе, на бесконечном пиршестве богов…» – внезапное озарение посетило Шаффхаузена, особенно когда он припомнил, с каким энтузиазмом Эрнест сам вызвался наполнить серебряные кубки для него и Сен-Бриза… К стыду своему, доктор не мог припомнить всего мифа наизусть и дал себе слово при первой же возможности ознакомиться с полным текстом, чтобы почерпнуть из коллективного бессознательного, запечатлевшего данную историю, чем же она закончилась для юного пастушка…