Ричард Брук - Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ

– Sehr schon! (Очень красиво)

Его напарник Ури, суховатый и жилистый малый, с низким лбом и тяжелой челюстью, тоже благосклонно кивнул:

– Ja, ein spektakularer Anblick… (Да, этот спектакль впечатляет).

– Это еще что! Так, легкая разминка… – улыбнулся Пикар с понятной гордостью урожденного парижанина за легендарное кабаре. – Самое интересное будет в основном отделении, после ужина…

– Что? Прилетят жар-птицы и Аладдин на ковре-самолете? – хмыкнул Эрнест и отпил ледяной брют из своего бокала. Он любил «Лидо», но в большей степени как богемную тусовку и место знакомства с красивыми мужчинами, если же ему по-настоящему хотелось легкой музыки, танцев, блесток и перьев, гибких тел и длинных ног, предпочитал ходить в «Мулен Руж».

– Вроде того… будет выступать Лис со своим новым номером.

– Лис? – Эрнест вопросительно поднял брови, немцы тоже насторожились и принялись уточнять:

– Лис? Fuchs? Wird die Ausbildung der Tiere? (Будет дрессировка животных?)

– Нет, нет… то есть и дрессировка будет… с голубями… но Лис – это новый солист труппы. Гимнаст и танцовщик, и… Эрнест, помнишь, я рассказывал тебе о нем?..

– Да, что-то такое припоминаю…

– И к чему такое равнодушие?..

– А что, я должен зарыдать от счастья? – Верней не имел ничего против красивого танцевального номера с акробатикой, в исполнении красивого (наверняка!) и талантливого мужчины, но ему нравилось строить капризного принца и поддразнивать Розочку.

Стараясь восхитить и поразить любовника, Роже допускал фатальную ошибку – был избыточно любезен и услужлив, заискивал и суетился…

Эрнест же терпеть не мог подобный стиль общения, ему становилось стыдно и за себя, и за поклонника, что подвергал себя добровольному унижению. Для художника не было более антисексуального зрелища, чем другой человек – без разницы, мужчина или женщина – ползающий перед ним на коленях… угождающий, отбросивший достоинство. Верней поддразнивал Роже, как увальня-котенка, и всем собой сигналил:

«Разозлись уже и пошли меня к черту! Это пойдет тебе куда больше, чем игра в официанта и рекламную афишу…»

Пикар сигналов не улавливал, горестно вздыхал и подливал любовнику и самому себе шампанского: он считал алкоголь союзником в нелегком деле соблазнения, и заодно – защитой от убийственного сарказма художника. Сквозь золотистую дымку опьянения все казалось не таким безнадежным…

Немцы как будто не были влюблены, но шампанское пили бокал за бокалом, и на принесенные закуски накинулись как с голодного края.

– Sehr gut! Wie lecker! (Очень хорошо! Как вкусно!) – интенсивно жуя, нахваливали они кухню месье Лакруа и осуждающе посматривали на Эрнеста, который едва прикасался к трапезе, подобно вампиру, порождению ночи, лишь имитирующему интерес к человеческим угощениям…

Разговор за столом, тем не менее, оживился, Фриц и Ури оказались не такими уж занудами, и довольно живо рассказывали о своих первых парижских впечатлениях – но с города и достопримечательностей быстро перескочили на киносъемочную площадку.

Засыпали Роже комплиментами насчет того, как хорошо организован процесс в павильоне, как слаженно работает съемочная группа, как продумана логистика – до мелочей – и прочее, и прочее…

– Мы очароффаны французским подходом! – уверял Фриц. – Если честно, мы думали, что ффсе на площадке придется делать из воздуха, но с тобой, Рутгер, оказывается, мошшно иметь дело!

– Йа, йа! – подтвердил Ури. – Даффайте еще выпьем за сотрудничество…

Он не успел закончить тост, поскольку на сцену снова выбежал кордебалет, и внимание немцев полностью поглотили танцовщицы, на сей раз явившие публике роскошные уборы из колыхающихся страусиных перьев, яркие шелковые трико, облегающие тело, как вторая кожа, и создающие эффект обнаженности, и по-честному обнаженные бюсты, с чуть подкрашенными сосками…

Фриц и Ури как завороженные следили за темпераментной пляской в арабском стиле, усиленной акробатическими кульбитами, хлопали, высоко поднимая ладони, и чуть ли не капали слюной от вожделения, когда то одна, то другая красотка, завершив пируэт, соблазнительно улыбалась им, посылала «комплимент» или воздушный поцелуй.

– Ну все, Розочка, теперь они твои с потрохами… – ухмыльнулся Эрнест и слегка подтолкнул Роже. – Поздравляю, ты не зря потратился на ВИП-ложу!

– Я не для них старался, а для тебя, неблагодарная ты свинья… – Пикар начал хмелеть, и хмель придал ему смелости и дерзости в разговоре с кумиром. Верней пил не закусывая, да еще поверх полубессонной ночи и непростого дня, поэтому был не под хмельком, а откровенно пьян, но с ответом не задержался:

– О-ля-ля, Розочка, только не плачь! У тебя получилось, я отлично развлекаюсь. Наблюдать за немчурой со стояками куда забавнее, чем за девочками в перьях, которых я уже видел раз сто…

– Если тебе в самом деле так скучно, давай поедем домой, но тогда ты пропустишь самое интересное…

– Да, да, номер Лиса во втором отделении, я помню… надеюсь, он хотя бы выступает без перьев?.. Хотя… Лису полагается обрамление из куриц, тьфу, пропасть!.. Или… у нас романтика, и Лис выйдет в компании Маленького принца? Ради такого смелого решения можно и дождаться второй части.

– Ага… а мне, стало быть, сидеть в компании пьяного принца… а потом тащить его домой… – Роже придвинулся поближе к Эрнесту и скользнул рукой по его бедру, но тут Ури, услышавший в быстрой французской речи что-то свое, неожиданно вмешался в интимную беседу друзей:

– Принцы! В нашшем кино нет больше юных принцев, оттни старики! Du stinkender Alter Mann! (Вонючее старичье!) Когда молодых начинают играть старики – это abscheulich! (отвратительно)

– Ты про какое кино говоришь, герр? – поднял брови Эрнест. – Wenn uber Ihr Deutsch-dann Stimme ich zu. Es ist widerlich. (Если про ваше немецкое – то я согласен. Оно отвратительно).

– Эрни, что ты несешь!.. – зашипел Розочка и постарался замаскировать грубость художника фальшивой улыбочкой. – Ури, не обращай на него внимания, он перебрал…

Ури отмахнулся и продолжил дудеть в свою дуду:

– Nein! Ich meine unseren Film… die wir Filmen. (Нет! Я про наше кино… которое мы снимаем).

– Про «Жозефа Бальзамо»? – уточнил Верней, чье сердце забилось сильнее в предчувствии ссоры, хотя формального повода для нее еще не было.

– Йа, Йа! Про Йозефа Бальзамо… Du bist verruckt, Junebell ist verruckt, indem du die Hauptrolle des alten Mannes bejahst! Du stinkender Alter Mann! (Вы сумасшедшие, Юнебелль сумасшедший, раз утвердил на главную роль старика! Вонючего старика!)

– Что он сказал?.. – растерянно спросил Роже, не говоривший бегло по-немецки, и посмотрел сперва на довольно улыбающегося Фрица – видимо, полностью согласного с товарищем – а потом на смертельно бледного Эрнеста.

Художник положил руки на стол, наклонился вперед, так что его тонкий нос едва не коснулся низкого лба Ури, и мягко, очень мягко спросил: