Ксения Нихельман - Нелюбовь

– Тебе лишь бы что-нибудь сосать из горла, – вяло отозвалась мать.

– Ну сосать это по твоей части, – ответил ей отец, отчего я ничего не понял и вовсе смутился, уже пожалев, что он вспомнил о моих оценках. – А за сына я выпью!

– Подумать только, за сына он выпьет! А ты хоть раз, один-единственный раз, сунул свой нос в дела сына?

– А в кого он, по-твоему, пятерки приносит? В тебя, что ли?

– Нет, в тебя! В рожу твою непросыхающую! Давай-давай, почаще бери его с собой к твоим дружкам в гараже, пусть послушает ваш русский, мать-перемать, чтобы вообще школу с золотой медалью окончить!

– Ну ты глянь-ка, ударница нашлась! И чему ты можешь научить-то? Рожу с утра до вечера красить? Бабе ли об уме говорить?

– Зато у тебя ум отовсюду, я посмотрю, лезет!

– Вы же бабы как? Либо умные и страшные, либо красивые, но тупые! Вот сама и подумай, если найдешь чем думать.

– Главное, что у тебя есть чем думать! Только вот при свете это показать никому нельзя! Вооот такой умишко-то! – мать выставила к отцовскому носу мизинец. – Толку никакого!

– Да заткнись ты, дура! – отец разозлился не на шутку. – Даже такой и тот на тебя не стоит. За столько лет ты даже сосать не научилась! Меня воротит с души от тебя!

Я смотрел на своих родителей, переводил взгляд с одного на второго и никак не мог припомнить, чтобы один из них помогал мне с учебой. Я не хотел быть похожим на отца, на мать. Я хотел быть похожим на самого себя.

Между родителями летали молнии, и я невольно зажмуривался, боясь, что какая-нибудь попадет прямиком мне в сердце. Мне было искренне жаль, что отец вспомнил обо мне и моем дневнике. Я бы с удовольствием перемотал пленку событий назад, но единственное, что я смог сейчас сделать, – это пулей вылететь из-за стола, когда под материнский визг отец швырнул дневник и заорал на меня:

– Ты какого хера сидишь и слушаешь? Уши развесил! А ну пошел отсюда!

Тихонько закрыв за собой дверь в комнату, я бросился на постель. Ужас, стыд-то какой! Почему всегда так происходит, едва родителям стоит вспомнить обо мне? Лицом уткнулся в прохладную подушку, зажал уши ладонями, чтобы не слышать родительских криков. Беспомощность. Слабость.

Интересно, внезапно подумалось мне, слышит ли Он сейчас эти крики? Там на третьем этаже, прямо под нами. Его комната под моей. Стена. Между нами одно препятствие, я гляжу в пол, Он глядит в потолок. Я вниз, Он вверх. Я вдруг всей кожей почувствовал эту страшную разницу между нами, разница эта не стена, молотком не пробьешь. Она где-то внутри, в теле, в голове, в душе. На целый этаж мы выше их, но насколько мы низки? Он всегда будет выше меня, чище, правдивее, я же лишь тяну нас к низу, на самое дно.

Я слышал, как в комнате тикали часы, как вечер сменился ночью. Я слышал, как стих скандал, как наступила тишина. Тишина перемирия? Или же они просто решили не разговаривать друг с другом? В темноте я пролеживал часы напролет…

За стенкой, в родительской спальне, послышалась возня. Скрип кровати, отвратный скрип старых пружин. Скрип-скрип, скрип-скрип. Быстрее, еще быстрее, будто эксперимент на прочность. Хриплый стон отца, материн голос, неловкий смех. Я поднялся с постели, прошелся на цыпочках к двери. Нет, мне не было любопытно, мне было страшно. Приоткрыл дверь, впуская тонкую полоску света, испуганно скользнувшую ко мне в комнату с кухни. Прямо посреди кухни стоял голый отец, одной рукой держа кружку, другой почесывая правый бок. Я уже видел отца обнаженным много раз, он меня никогда не стеснялся, говорил, что мужикам нечего скрывать друг перед другом. Только завидовать, обычно с ехидной усмешкой любил добавлять он. Не знаю, чему там завидовать… Длинные кривоватые ноги, обвисший живот, густые курчавые черные волосы на груди, в низу живота, на ногах. Перестав почесывать правый бок, он опустил руку себе между бедер… Я крепко зажмурил глаза, чтобы прогнать образы, бесшумно затворил дверь, за которой погас свет и с шарканьем удалялись отцовские шаги. Через пару минут он уже храпел, а я же с каким-то ужасом осознал, что спустя много лет подобный сценарий может настигнуть и меня: ночная кухня, поток холодной воды, льющийся в стакан, чтобы утолить жажду, тусклый свет, падающий на мои дряблые ляжки, женщина, ждущая в соседней комнате. И что мне с ней делать? Вообще, правильнее задать другой вопрос: что я делал с ней до того, как вышел попить? Боже правый, да не дай бог… Не хотел я никакой женщины!

Я вернулся в свою одинокую постель, постель уже одиннадцатилетки, нашарил под одеялом сверток. Мне нечего подарить Ему в ответ, ни денег, ни таланта, чтобы сделать что-то своими руками. Сплошное уныние. Развернуть – боязно, что бы там ни было – это часть Его души. Я боюсь прикоснуться к ней. Подарки просто так никогда не дарят, твердили родители, всегда приходится их отрабатывать. Но я уверен, что Он не такой. Он выше меня, это я всегда смотрю вниз, ищу подвох, опасаюсь проявить слабость духа. Он же ничего не боится… Рывком я содрал бумагу. Даже в темноте, наощупь, по особому аромату я догадался, что это. Аккуратные квадратики, соблазнительные дольки под хрупкой шуршащей оберткой. Шоколад.

Делая мне подарок на Новый год, Он прекрасно знал, что от таких подарков не имеют права отказаться.

***

Все зимние каникулы отец с упорством таскал меня за собой в гараж. Мы уходили либо рано утром, возвращаясь к обеду, либо после обеда, возвращаясь к ужину. В общем, еда всегда тянула нас домой. Руку кормящую не кусают.

«Пятерка» с горем пополам чинилась, иногда кряхтела и возмущалась, как старушка, но заводилась. С полным удовлетворением отец поглаживал руль, молодец, приговаривал он, умница, родная, девочка моя. Впрочем, длилось удовольствие недолго, и старенький, потрепанный временем, моторчик снова глох. Ну едрит твою же мать! – ругался отец. С неестественно-естественным интересом я ждал, что отец взорвется от переполняемых его чувств, ударит руками по рулю, хлопнет железной дверью, пнет ногой по колесу, разразится проклятиями, типа «Какого хрена ты, такая-растакая, не работаешь?» Впрочем, нет. На «пятерку» отец жалел нервы, тратил все свое время и не скупился на нежные и ласковые слова. «Ну, пожалуйста, девочка моя, ласточка, давай, как же я буду без тебя?».

Мы заглядывали стоящей на домкратах «пятерке» под брюхо, глядели на неприветливо выпирающие внутренности, от которых по спине пробегал холодок, ныряли под вздернутый капот. Отцу все это дело безмерно нравилось. Аккумулятор, датчики, амортизатор, свечи, фильтр, насос, цилиндр, генератор и прочее, от чего у меня кружилась голова. Мне нравились машины, это правда. Они вызывали трепетный восторг, некую покорность перед их силой, быстротой, неуловимостью. Они подобны диковинным животным, с блестящими, скользкими формами – чистая порода, благородство, обтекаемость, позволяющая лавировать в потоках воздуха на трассе, как будто птица в небе или рыба в воде. Рычащие, урчащие, мурлычущие. Они могут быть надежными и преданными как домашний питомец и могут быть опасными и неуправляемыми как дикие хищники. Я робел перед их неукротимой силой, восхищался красотой, но не более. Для отца же все, что было сказано до моего «но», не имело значения; «не более» – вот она моя истинная сущность для него. Что за мужик, если руки твои не по локоть в мазуте? Что за мужик, если не умеешь свечи заменить? А все эти восхищения, тю-тю, ля-ля, чтоб из башки своей выбросил, понял? Я отчаянно кивал головой, соглашаясь, внимал каждому слову, пытался запомнить все инструкции, повторял и повторял их, словно школьный стишок наизусть, но все тщетно. Чертово «но». Все мимо, все улетучивалось из головы, стоило отвлечься. От беды даже не спасали измазанные черным маслянистым мазутом руки, как напоминание о моей мужественности, о моем настоящем становлении человеком. Безнадежно, роптал на судьбу я, безнадежный я парень, позорище, если бы только отец умел слышать мои мысли, мой позор, моя вина.