Ксения Нихельман - Нелюбовь

– Выбирай любую! – не глядя на меня. Я поражался Его способности залезать ко мне в голову и рыться там беспардонно. Откуда Он узнал, что я сейчас хочу? По моим голодным глазам? По моему жадному до общения, ласковости, вкусностей виду?

– Никакую. Я не люблю сладкое. – Солгал я.

Еще чего! Чтобы кто-то мне шоколадки покупал. Сам куплю.

– Точно? – переспросил Он.

– Точно.

Из магазинчика в ларек, к новым витринам. Я водил Его туда-сюда, лишь бы задержать на мгновение, отсрочить появление нашего серенького подъезда с лестницей, где всего какой-то один этаж разделит нас на целые сутки. Даже не представляю, чем мне теперь занять часы до следующего утра?

Он говорил о своей старой школе; все же, как я ни старался, Ему она нравилась больше.

– В ней все так привычно, место было у окна. Я люблю окна, – улыбнулся Он. – Иногда на занятиях я не слушал учителя, а глядел в окно. Ужасно, правда?

В ответ я лишь рассеянно пожал плечами. Я ведь тоже сегодня не всегда слушал учителя, уткнув взгляд в Его спину. Будто околдованный.

Когда перед нами вырос подъезд, мы умолкли, внезапно осознав, что вот он – момент прощания. Конечно, я или Он могли прийти друг к другу в гости… Ладно, признаться честно, Он не мог навещать меня, потому что «Какого хрена этот придурочный будет у нас сидеть? Пусть дома у себя сидит! Еще чего, водить домой всякую шваль, дурно на тебя влияющую!». Как, впрочем, и я не мог позволить себе часто спускаться на третий этаж, потому что «Какого хрена ты будешь сидеть у чужих, этих придурочных? Вон пока тепло на улице, играйте там. Мы в наше время никогда по домам не сидели, с улицы нас было не загнать!». У меня было мало выбора, я целиком и полностью зависел от родителей.

Переминаясь с ноги на ногу, нервными пальцами перебирая ключи, мы прощались, будто навсегда. Пока. Пока. До завтра. До завтра.

Он вставил ключ в замочную скважину, а я уже сделал первый шаг наверх по лестнице с узкими ступеньками. Мать не любит эту лестницу, боится, что каблук соскочит и она кувырком скатится вниз.

– Марик?

Мгновенно я обернулся. Наверное, где-то глубоко в душе ютилось ожидание.

– Хочешь на кота посмотреть?

Мой фирменный жест плечами.

– Если только на минутку.

Он распахнул дверь, выпуская жилой дух наружу. Дух их жизни, неизвестной для всего подъезда семьи. Улавливаемые запахи приятно растекались во мне теплом.

– Он обычно у меня в спальне.

Одновременно скинув обувь и бросив в прихожей свои портфели, мы отправились на поиски кота. Такой силы волнения я вряд ли когда испытывал: чужой дом, чужая мебель, чужие звуки. Это не просторный двор под открытым синим небом, где все равны, это нечто другое, очерченное, острое, где стены словно давят на тебя. Одним словом, чужой дом. Всегда стесняюсь, находясь у кого-то в гостях, будто заранее знаю, что опозорюсь.

Его комнату я толком-то и не разглядел, стараясь вести себя ниже травы тише воды. Наверняка мать, узнав, что я был у придурочных, начала бы расспрашивать, что да как. По какой-то неслышной команде мы оба сели на мягкую поверхность, которая учтиво прогнулась под нашим детским весом. Оба запустили пальцы в рыжую шерсть. Вот оно, несчастно-счастливое, приносящее удачу и отгоняющее злых ночных духов, создание! Рыжий кот! Отъевшееся пузо, по которому методично, полюбовно скользили двадцать пальцев.

– Мы так и не дали ему имя! – немного стыдливо рассмеялся Он, словно я мог осудить Его за это. – Просто Кот.

– Привет, Кот, – сказал я и легонько потрепал довольную морду с прикрытыми от удовольствия глазами. Зависть, честное слово, чистая зависть.

Кот широко зевнул и завернулся в шерстяной клубок, скидывая с себя нашу ласку и нежность. Они ему больше были не нужны, эгоист рыжий. А я… а я не знал, что мне было нужно в этот момент. Слишком трудно в себе разобраться. Хотелось и уйти, и остаться, чтобы долго-долго погружать пальцы в жаркое тельце, робко и мимолетно соприкасаясь с Ним. Но вовремя опомнившись, я твердым, тверже не бывает, тоном сказал, что мне пора. А-то посижу еще немного и совсем сопли распущу. Не дело это.

***

Накануне Нового года в нашей семье случилось несчастье.

Заглохла «пятерка».

Все свободное время отец пребывал либо в гараже, либо в унынии. Но чаще всего все вместе. Пока он чертыхался под капотом, мать приносила домой небольшие косметические наборчики для продажи.

– Для подарков на праздники, – объяснила она.

По вечерам к нам приходили мамины подружки, приятельницы, знакомые и просто покупательницы. В белых ручках с длинными ухоженными ноготками они вертели разноцветные тюбики, обнажали яркую и сочную плоть помад, как призыв, как позыв, как сигнал к действию: без запинки и без зеркала краска ложилась на тонкие или пухлые губы, украшала красивый или некрасивый рот. Пузатые флакончики духов напрягались под настойчивой силой одного или двух пальчиков, «пшик», и комната наполнялась мгновенной сладостью, запахом луговых трав под палящим солнцем или же морской свежестью. Мне нравились сладкие ароматы, потому что я люблю сладости. Шоколад, темный и молочный, с орехами и изюмом, двойной шоколад, с карамелью, горячий шоколад. Изысканные вкусы неземного удовольствия… Думая о сладостях, я понял, что слишком много времени провожу в магазинчиках, разглядывая заманчивые витрины и слишком много времени уделяю прочтению оберток. На самом же деле ничего из перечисленного я не пробовал; не было случая, чтобы родители принесли в дом что-нибудь вкусное. Ничего подобного. Порой мне казалось, что им вовсе не приходило в голову, что в нашей маленькой семье из трех человек кто-нибудь может любить, ну или хотя бы мечтать, о конфетах. А мне бы никогда и не пришло в голову просить их об этом. Глупо бы вышло. Впрочем, иногда меня угощали, например Его родители. Или Он сам. Они протягивали ко мне доверчивые ладони, набитые шоколадными конфетами, леденцами и фруктовой карамелью. Ладонь Его отца была самой огромной, самой насыщенной и самой требовательной, не терпящей отказа. Бери – бери, говорил он. Нет-нет, отвечал я, я сладкого не люблю. Внутри меня все сгорало от стыда, потные ладошки, протянутые навстречу, дрожали как от озноба. Чертова робость, чертова слабость. В эту минуту я стыдился самого себя, свою жалкую натуру, охотливую до сладостей. Его же ладонь и ладонь Его матери были маленькими, аккуратными, но вместо одной они протягивали две. Ей я отказывал с показной твердостью и уверенностью взрослого мужчины, с той долей ленивой снисходительности, с которой опытные джентльмены отказывают дамам в попытках предложить свою бескорыстную, но абсолютно излишнюю помощь. Ему же я отказывал беспрекословно, отвергая Его ладонь, ладно Твои родители, но Ты-то разве не знаешь, что сладкое я не люблю? Принять от Него что-то в дар было превыше всего, это означало неминуемо сдаться Ему, выбросив белый флаг, впасть в подчинение и стать обязанным. Я должен был в Его присутствии сохранить хоть какие-то крохи самообладания и мужского достоинства, я обязан был держать мужское лицо, не скатываясь в бабско-зависимое положение.