Джеймс Уоллер - Унесенные ветром. Век XX

— Нет, — тем же бодрым тоном возразил Барт, — в этом нет абсолютно никакой надобности. Иначе зачем бы мне числиться вашим родственником?

И Сюсси ушла от него, почувствовав уже на улице, на морозе и в чужой тьме, разрываемой огнями фонарей, что эта встреча с сыном Уэйда была для нее последней, что она никогда уже не переступит порог его дома.

Она ехала в трамвае, ехала в поезде на жестком сиденьи третьего класса, а перед мысленным взором ее всплывало то лицо Барта, так похожее на лицо Уэйда, то лицо его жены, на котором приветливое выражение не могло скрыть подспудной тревоги и настороженности. Они были счастливыми, устроенными, благополучными людьми. Сюсси уже не была завистливой, годы тяжкого труда и лишений, как ни странно, притупили в ней чувство зависти, свели его почти что на нет. Да, сын Уэйда хорошо устроен в этой жизни. Сын Уэйда и Аннабел. А если бы это был сын Уэйда и Сюсси? Смог бы он стать таким, как Барт? Сюсси вспомнилась до мельчайших подробностей богатая обстановка его дома. Ей, привыкшей подсчитывать каждый десятицентовик, и в голову не пришло прикинуть, сколько это все может стоить — дорогая мебель, дорогие ковры, просторный дом. И вовсе не потому только, что она перестала завидовать богатым, что Барт был человеком из другого мира, который она уже привыкла не замечать почти, так как он совсем мало касался ее — разве что иногда нанося жестокие удары, как сейчас, угрожая лишить жизни Санни. Нет, Сюсси смотрела на Барта теми же глазами, что и четырнадцатилетняя девчонка, наблюдавшая за удалявшимся по кедровой аллее Уэйдом. Ничего нельзя вернуть. Ничего нельзя переделать. Господь Бог непреклонен.

Сюсси плакала. Слезы сбегали по щекам, падали на воротник пальто. Зачем ей суждено было покинуть отчий дом, милую Тару, где сейчас покоится прах ее матери, где доживает одинокий отец? Сюсси словно бы забыла, что у нее самой уже подрастают внуки, она перелистала страницы книги назад и смотрела сейчас на то место, где Уэйд скачет на лошади, а она стоит и провожает его взглядом. Вся ее последующая жизнь сжалась до нескольких строк, до беглого перечисления событий, казавшихся на удивление незначительными.

Господь Бог непреклонен, говорила себе Сюсси. Слезы не приносили ей облегчения, их вряд ли хватит для того, чтобы оплакать всю свою жизнь, начиная с того момента, когда она провожала взглядом стройную фигуру всадника в шерстяной кофте, и заканчивая той минутой, когда она прочитала письмо, отпечатанное на казенной бумаге, сообщающее, что с ее сыном случилась непоправимая беда. Все дни, все закаты, рассветы и луны сжались теперь в нечто серое и невыразительное.

Она приехала в Шайенн, разыскала на постоялом дворе фермера, который в тот день собирался ехать в том же направлении, в котором надо было добираться и ей, и уже под вечер переступила порог своего дома. Дэниэл встретил ее тревожным, вопрошающим взглядом. Сюсси вдруг стало нестерпимо жаль его, седого, выглядевшего стариком в свои пятьдесят семь лет, всю жизнь видевшего только свою ферму, свою работу да равнодушное, бесконечно огромное небо Вайоминга.

— Ничего, Дэнни, ничего, — через силу улыбнулась она, чувствуя комок в горле, готовый взорваться потоком предательских слез. — Я видела своего племянника, Барта. Он сказал, что все не так уж плохо. А Санни я не видела. Говорят, что не положено до суда.

Дэниэл молча обнял ее, легонько похлопал по спине.

— Да, старушка, — произнес он после довольно долгой паузы, подождав, пока слеза надежно увязнет в усах, и осторожно переведя дыхание, дабы не вырвался предательский всхлип, — будем надеяться, теперь нам другого и не остается.

Она получила свидание с сыном, когда уже прошел суд, и надеяться было абсолютно не на что. Санни, осунувшийся, небритый, с серым лицом, в дорогом, но уже сильно измятом костюме, выглядел за стеклом, затянутым металлической сеткой, еще более отчужденным, чем в зале суда. Он был уже несуществующим.

Сюсси вздрогнула, увидев его. Она на несколько мгновений потеряла сознание и изо всех сил вцепилась пальцами в крышку стола, чтобы не упасть. Залоснившиеся доски помнили, наверное, множество таких отчаянных, судорожных прикосновений, когда в руки уходит вся боль сердца, вся безнадежность, все отчаяние. Сюсси поняла, сколько страшных часов ее сыну пришлось провести наедине с самим собой, чтобы стать вот таким — живым мертвецом.

— Ничего, ма, — он словно прочел ее мысли, — теперь-то уже мне все равно. Теперь мне уже ничего не страшно.

Он хотел еще добавить «и ничего не жалко», но сдержался, осознав, что мать продолжает жить в отличном от его мире, где существуют еще надежда, сожаление и боль.

— Может быть, еще случится чудо, — он напряг деревянные мускулы лица, но вместо улыбки получилась страшная гримаса, похожая на застывший оскал покойника.

Чуда, разумеется, не случилось, если не считать того факта, что он довольно бодро поднялся, когда за ним пришли, чтобы обрезать ему штанины, грубо, словно на животном, выстричь клок волос на затылке. Сюда должны были накладывать электроды, чтобы электрический ток мог беспрепятственно проникнуть в тело и убить его.

Будто наблюдая за собой со стороны, Санни садился на жесткий стул, совершенно бесстрастно реагировал на прикосновение холодного металла к лодыжкам, запястьям и затылку, отмечая только, что это предпоследние ощущения в его жизни.

Еще он подумал, что в такие моменты, наверное, положено вспоминать свою жизнь. А ему вот ничего не вспоминалось — так, какое-то неинтересное мельтешение. Он заставил себя задержать в памяти образ Эдны и подумать о том, что шлюха не должна выглядеть так.

Небольшой древний паровозик пыхтел, стучал шатунами — ни дать, ни взять, старикашка, обутый в тяжелые кованые башмаки и бредущий шаркающей походкой. Вот локомотив одолел, наконец, затяжной подъем и выбрался из теснины обступивших узкоколейку огромных глыб темного гранита, поросших серо — зеленым мхом.

Перед полуразрушенным зданием бывшей лесопилки паровозик, отдуваясь, остановился. Он длинно, со свистом, выпускал струи пара, что позволяло заподозрить у старичка кроме ревматизма еще и астму. Узкоколейка вот уже пять лет как служила веткой для пассажирского поезда, с тех пор, как лесоразработки и заготовка древесины в округе прекратились. Пассажиров никогда не набиралось полностью даже на один-единственный вагон, который паровозик таскал за собой.

В данном же случае из вагона спрыгнул на каменные плиты перрона — глыбы того же гранита, кое-как обтесанные или просто прижатые плотно друг к другу — единственный пассажир Он был одет в черные армейские ботинки, форменные брюки цвета хаки и такого же цвета френч без погон и знаков различия. В правой руке пассажир — высокий юноша со стриженными под бокс каштановыми волосами — держал достаточно вместительный чемодан из мягкой желтой кожи, перетянутый ремнями.