Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Что было моей утренней молитвой? Я пел еврейские песни, пел их на иврите или напевал мотивы без слов. Все годы в лагере я собирал и запоминал песни на иврите. Многие я знал еще с детства, но здесь я не пропускал ничего. Большое количество новых песен я узнал от Иехэзкэля Пуляревича, Израиля Ребровича, Шмуэля Галкина, Моше Вайсмана, Мордехая Грубияна, Иосифа Керлера и особенно от Лени Кантаржи — моего молодого друга, которого я очень любил. Отдельные песни я выучил также у Мустафы Адали (мелодии) и Льва Стронгина. Немало я сочинил и сам. В Караганде у меня был небольшой запас песен, каждое утро я напевал их, повторял. За несколько лет я услышал и запомнил еще более ста песен и каждодневно пел их для себя. Таким образом, в течение моего пребывания в лагере я периодически обновлял свой «репертуар». Отдельно у меня были песни для субботы. В Воркуте Шенкару удалось достать молитвенник — сидур, и в течение нескольких дней я выучил Песню Песен (Шир ха-ширим). Шенкар научил меня многим псалмам, которые (особенно псалом «Восхождение») я использовал в своих молитвах. Молитвы и прогулки очищали и освежали душу, а также придавали силы, чтобы не опуститься и сохранить себя…

30.7.57 — С новыми силами я возвращаюсь в барак и умываюсь. Мы ждем команды идти завтракать, а в бараке утренняя суета: зэки поднимаются с нижних и опускаются с верхних нар, дверь то открывается, то закрывается. Ответственный за отопление добавляет в печку угля и чистит поддувало .Кругом галдеж, утренние шутки. А кое-кто еще спит, есть ведь такие счастливчики — умеют спать при любых обстоятельствах. Я же сплю не более пяти-шести часов в сутки — так и на воле.

Объявляют еще раз «подъем» — это для любителей поспать. Нужно идти в столовую. В дни карантина зэков ведут в столовую из каждого барака в отдельности, во избежание контакта.

Рацион в лагере: 600 граммов черного хлеба, утром — суп, каша и маленькие соленые рыбешки, в обед — щи, каша и те же рыбешки. Если утром щи, тогда в обед — суп. В супе (баланде) попадались не очищенные и не мытые картошки, после чего на донышке миски оставался порядочный осадок грязи. На Севере, особенно в Воркуте, питание было организовано лучше. В Караганде мы почти голодали, особенно молодые. По окончании приема пищи кое-кто оставался дежурить в столовой, в надежде, что перехватит порцию баланды или каши из остатков, но это случалось весьма редко. Голодные рылись в мусоре, искали и иногда находили что-либо съедобное — мерзлую картошку и т. п. В лагере было много ослабевших от голода заключенных.

Во время карантина нас обследовала врачебная комиссия. Я тогда был слаб, истощен из-за болезни желудка. Меня определили в инвалиды на год, мой первый год в лагере. Мне очень повезло. В нашем лагере инвалидов было мало — только пять или шесть человек. Нас объединили в отдельную бригаду, меня назначили бригадиром.

В зависимости от физического состояния работоспособность заключенных оценивалась по трем категориям: первая — самые тяжелые работы, вторая — более легкие работы, и третья — легкие работы внутри лагеря. Инвалиды не работали, а пища — та же, что и у остальных, только хлеба получали на пятьдесят граммов меньше. (При этом стоит учесть, что деньги за выполненную работу тогда никому не платили, стали что-то платить с 1952 г.). Стать инвалидом мечтал каждый заключенный…

После карантина стали выводить на работу. Работали в основном за зоной лагеря, на строительстве. Вначале не всем хватало работы, но постепенно все наладилось. Строили жилые дома, клуб, завод.

31.7.57 — С того дня, как меня перевели в Бутырке из камеры в «церковь», мы были вместе с Баазовым и Крихели. С ними я делил невзгоды этапа, вместе мы прибыли в Караганду, поселили нас в один барак. Особенно я был привязан к Меиру Баазову, прекрасно знавшему иврит. Он родился в 1913 г. в Грузии, в Они. Его отец, Давид Баазов, был раввином и известным в Грузии общественным деятелем. Его брат, Герцль, был грузинско-еврейским писателем, чьи книги были переведены на русский язык и печатались у нас. В 38-м году он был арестован (обвинен в сионизме) и погиб. В начале сороковых годов его отец был арестован и осужден на пять лет. Он вернулся в Тбилиси в 47-м году и спустя год умер. Другой его брат, Хаим, был адвокатом и тоже был арестован по сионистским мотивам.

С Меиром Баазовым мы говорили только на иврите. И он, и я были пламенными поклонниками иврита, читали на этом языке литературу в Ленинской библиотеке. В лагере мы с ним жили «коммуной», одним хозяйством — общие посылки и т. д. Мы много рассказывали друг другу. Меир был опытным рассказчиком. Никто в бараке нас не понимал.

Я очень любил Меира. Характер у него был несколько вспыльчивый, как у всех южан. К сожалению, ему не дали инвалидность — только третью категорию, и он вынужден был работать. По специальности он был инженер-строитель, и ему приказали обучать заключенных строительному делу. До ареста он преподавал в техникуме, хорошо владел аудиторией и был прекрасным учителем.

Как было уже сказано, большинство людей работали на строительстве. У нас организовали курсы по специальностям: столяров, штукатуров и т. д. Почти все заключенные были обязаны пройти курсы, и Меир был очень занят.

Когда обучение было завершено (для преподавания на курсах нашли другого строителя), для Меира началось трудное время — его послали на тяжелую работу. Он страдал ревматизмом, и врач часто освобождал его от работы. Его даже госпитализировали, но после больницы опять послали на работу. Он осуществлял технический надзор на одном из объектов строительства, но вскоре ему пришлось перейти на должность десятника. В этой должности на него возложили ответственность за качество работы, его заставляли подписывать ежедневно объем выполненных работ. В этих документах было много «туфты». Бригада была заинтересована в высоких показателях выполнения норм выработки, так как от этого зависело питание. За перевыполнение нормы свыше 100 % бригада получала больше хлеба. Меир не соглашался подписывать «туфту», к тому же он был горяч и испортил отношения с «верхушкой» лагеря. Вскоре его перевели на черную работу. Меир очень страдал от этого.

Я не мог долго пребывать в безделье и начал заниматься изобретательством по моей специальности. Я занялся разработкой конструкции угольного комбайна и получил на это изобретение патент. Эта работа была завершена с Андреем Павловичем Усовым, опытным инженером-механиком. До ареста в 47-м году он был аспирантом Ленинградского политехнического института. Андрей Павлович был очень хорошим и широко образованным человеком. Мы были с ним друзья. Он работал в должности десятника на строительных работах, хотя и не был строителем. Усов получил 10 лет за то, что во время финской войны был в плену (он был офицером). После окончания следствия его отправили в один из лагерей Урала, и там он работал на лесопильном заводе Он тоже имел склонность к изобретательству: на заводе изобрел механическую пилу. Там же он потерял несколько пальцев на левой руке, но отказался перейти в инвалиды. Усов происходил из семьи потомственных рабочих-металлургов и мог выполнять любую работу. Андрея Павловича уважали и рабочие, и начальство.