Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

К Песаху ягоды уже осыплются на крыльцо и превратятся в мягкие темно-фиолетовые кляксы на коврике из искусственной травы. Баби снова ждет уборка.

В еврейском книжном в Боро-Парке продаются книги, которые Зейде не одобряет. Он любит читать мне на идише — безвкусно иллюстрированные сказки о легендарных цадиках [76] Цадик — праведник. , которые творят предсказуемые чудеса посредством молитвы и проявлений веры, и истории об их похождениях неожиданно выливаются на двадцать с лишним страниц монотонного текста. Он приносит домой еженедельники на идише — периодику с новостями, добытыми в старых журналах и энциклопедиях, устаревшими эссе о политике полувековой давности или еврейской канторской музыке. Я знаю, что есть и другие работы, написанные на идише, но они запрещены. На самом деле существует целый мир литературы на идише, которую мне никогда не позволят прочесть. Шолом-Алейхем [77] Шолом-Алейхем (1859–1916) — классик литературы на идише, один из самых известных писателей на этом языке. Родился в Российской империи, умер в Нью-Йорке. в этом доме под запретом; он был апикоресом [78] Еретик, вероотступник (др. — евр.), еврей-атеист. , так называемым свободомыслящим евреем. Сатмарцы не читают того, что написано свободомыслящими евреями, даже если это написано на священном языке идиш [79] Идиш не имеет статуса святого языка, в отличие от древнееврейского и арамейского. Вероятно, Фельдман имеет в виду значение идиша для сатмарских хасидов. .

Но все же в еврейском книжном продают то, что имеет отношение к евреям, поэтому когда я приношу книгу оттуда, а не из библиотеки, то чувство вины гложет меня куда меньше. Если меня застукают с такой книгой, то и наказание, наверное, будет менее суровым. Меня шокирует фривольный тон в «Тевье-молочнике» [80] Цикл монологов Шолом-Алейхема. По мотивам этих рассказов создан популярный мюзикл «Скрипач на крыше». — кто бы мог подумать, что написанное на идише может звучать так пошло и дерзко? Я всегда считала, что это формальный язык, но, похоже, существует немало слов на идише, которые вышли из моды, потому что идиш нынешнего Вильямсбурга ничем не напоминает хлесткий, непристойный идиш XIX века. От одного его чтения у меня пылают щеки.

Но самое увлекательное чтиво — это «Избранник» [81] Роман Хаима Потока (1929–2002) 1967 г. на английском языке о вражде разных еврейских общин в Вильямсбурге, действие которого происходит в 1944 г. . В книжном магазине я раскрыла его на первой странице из праздного любопытства. При виде обложки, изображающей хасида с пейсами и молитвенником, я предположила, что это очередная скучная история о хорошем еврейском парнишке. Но мои представления о литературе пошатнулись до самых основ, когда в первой же главе я встретила описания знакомых улиц Вильямсбурга — «бетонные плиты», «асфальт, который размягчался в летней духоте» — и упоминания других этнических сил, обитающих в моем маленьком, многолюдном районе Бруклина. Книга о моих родных местах! Понятия и отсылки, которые в кои-то веки мне знакомы! Восхитительное новое чувство — погрузиться в страницы книги и понять, что не испытываешь привычное ощущение чужеродности и смятение. Как же легко было отождествить себя с персонажами и событиями в «Избраннике», поскольку все это по-прежнему существовало и происходило вокруг меня. Со времен Хаима Потока Вильямсбург, конечно, изменился, но суть его и история все те же. Я была уверена, что если Зейде застанет меня с этой книгой, то вряд ли будет огорчен. В конце концов, это была книга про нас. И если существовали книги о таких, как мы, то, возможно, мы все-таки были не такими уж чужаками.

Я много раз слышала историю нашей маленькой сатмарской общины, но почти ничего не знаю об истории самого хасидизма, и «Избранник» — мое первое оглушительное знакомство с прошлым своего народа. Я начинаю видеть точки соприкосновения между вульгарными персонажами Шолом-Алейхема и собой. Когда-то я считала себя бесконечно далекой от историй о жизни в диаспоре, но, похоже, существует некая связь между хасидизмом и определенной провинциальной наивностью или даже невежественностью. У хасидов ценится неведение, которое они определяют как непорочность и добродетель, и для наших ученых это вызов: им приходится выискивать способы сохранять в себе это неведение, в то же время продолжая оттачивать свой ум за изучением Талмуда. Внезапно я по-новому смотрю на дедушку. Я всегда считала его обладателем блестящего ума, но известен он скорее своими блестящими познаниями в талмудической области. Хая часто качает головой и вздыхает об этом, приговаривая, что Зейде никогда не доведется применить свои ученые познания к реальной жизни. Законов улиц он не знает, говорит она. Но что, если его это устраивает? Что, если он добровольно выбрал для себя этот путь: идти по стопам предков, которые слепо ступали в ловушки, расставленные для них гоями, а в вопросах выживания полагаться на Бога, а не на собственную интуицию? Блестящий ум может пригодиться только для изучения Торы. Во всем остальном следует полагаться на веру.

Поскольку я впервые читаю «Избранника», то почти во всем принимаю сторону хасидского мальчика Дэнни. Талмудические доводы его отца мне знакомы, и мироощущение Дэнни кажется мне инстинктивно верным еще до того, как я успеваю в нем более-менее разобраться. На любые сионистские и вольнодумные мнения, которые демонстрирует персонаж Рувима, у меня наготове контраргументы. Позже, повзрослев, я перечитаю эту книгу и даже посмотрю ее экранизацию и пойму, что ребенком не была способна воспринять доводы, которые поставили бы под сомнение любой выбор, сделанный за меня, подорвали бы все мои устои. Я пойму, что была вынуждена верить во все, чему меня учили, — как минимум чтобы выжить. Еще долго я не буду готова принять тот факт, что мое мировосприятие могло быть ложным, но о своем неведении я вспоминаю без стыда. Это та самая чистота, которую Зейде старался мне привить, милая ребяческая наивность моих предков, которую я должна была сохранить и в зрелости, и даже в старости, от шелухи которой я почти полностью избавлюсь — за исключением самых глубинных ее слоев, лежащих в основе моей сути. Годы спустя, даже когда я уже буду смотреть на мир широко раскрытыми глазами, эта невинность по-прежнему будет жить в моей душе.

Хрясь . Люблю звук, с которым скорлупа грецкого ореха поддается моей хватке и аккуратно растрескивается вдоль своего шва. От орехоколки у меня на руке уже появились мозоли — там, где ладонь сжимает щипцы, вынуждая твердую скорлупу сдаться под моим напором. Я делаю харосет [82] Харосет — густая коричневая паста из орехов, фруктов (свежих или сушеных). Обязательно должна присутствовать на столе во время Песаха как символ глины, которую рабы-евреи использовали при строительстве в Египте. для пасхального седера [83] Седер — ритуальная трапеза, которую проводят в начале праздника Песах. Количество, перечень блюд и их сервировка строго регламентированы. Во время седера читают агаду — рассказ об Исходе из Египта. , и Зейде говорит, что в Песах запрещено использовать покупные очищенные орехи, потому что есть крошечный, но все-таки шанс, что они могли соприкасаться с тем, в чем есть хамец, — так что мы колем их сами. Ну или я их колю. Баби натирает хрен для горького марора [84] Марор — горькая зелень, которая должна быть на столе во время седера как символ горечи египетского рабства. , отвернувшись от миски, чтобы не вдыхать его едкий аромат. Глаза у нее покраснели и слезятся. Горькие травы будут съедены позже в память о рабском труде, к которому евреев принуждали в Египте, но, думаю, Баби на сегодня напоминаний об этом уже вполне достаточно.