Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Мне все равно — у меня-то нет ребенка, чтобы куда-то с ним выходить.

Во вторник 11 сентября 2011 года я опаздываю в школу. На часах четверть одиннадцатого, и я быстрым шагом преодолеваю три квартала до здания школы, но, свернув на Гаррисон-авеню, замечаю, что что-то не так. Небо зловещего серого цвета висит тяжело и низко над крышами. Не похоже, что собирается дождь, но воздух чем-то наполнен, как будто в нем плавает слишком много строительной пыли. Все окна в школе распахнуты, потому что в здании нет кондиционеров, и полноценная осень еще не наступила. Обычно уличный шум заглушает голоса учительниц, и нам приходится закрывать окна во время уроков, но сегодня на улице устрашающе тихо. Никто не сверлит и не гудит, грузовики не бряцают об металлические плиты на двухполосной дороге перед школой. Слышно только тихое чириканье воробьев.

В час дня в динамиках системы оповещения раздается треск, когда секретарь пытается включить древний интерком. Его почти не используют.

— Все девочки освобождаются от уроков. — Голос звучит невнятно, но громко. От тонкого визга помех мы затыкаем уши, но затем голос секретаря звучит снова, в этот раз четче. — Пожалуйста, соберите вещи и покиньте здание стройными организованными колоннами. Снаружи вас ждут автобусы, которые развезут по домам тех, кто живет далеко. Вам сообщат, когда школа вернется к работе в привычном режиме.

Я в замешательстве оглядываюсь на одноклассниц. Уроки отменяют только при пожаре или еще каких-то чрезвычайных обстоятельствах. Никто не заинтересован в том, чтобы девочки из общины целыми днями слонялись по улицам без дела. Но сигнализация так и не включается. Почему нас отправляют по домам? Большинство девочек просто счастливы неожиданной свободе и не собираются наводить справки о том, что послужило ей причиной. Они застегивают портфели и выстраиваются в коридорах, радостно хихикая. Судя по всему, любопытно только мне.

Я неторопливо иду домой. Зейде будет озадачен, когда я вернусь. Он может решить, что я пытаюсь прогулять уроки. Что мне ему сказать — что нас просто распустили по домам? Звучит нелепо.

Зейде нет в офисе, когда я тихо крадусь по вестибюлю. Его дверь распахнута, но за столом пусто. Наверху Баби месит в кухне тесто для халы, ее фартук испачкан налипшим тестом. Телефонная трубка покоится у нее под ухом, и она молчит, когда я шумно вхожу, кидая сумку с учебниками на стул. Я прислушиваюсь к ее беседе, но она почти ничего не говорит, только иногда кивает и задает туманные вопросы типа «Почему?» или «Но как?».

Наконец я слышу, как Зейде тяжело поднимается по лестнице. В руке у него свернутая газета. Зейде никогда не приносит светские газеты в дом, но изредка заходит в мексиканский магазинчик на той стороне Бродвея и изучает бизнес-раздел в The Wall Street Journal, когда ему нужно узнать новости рынка акций. Не могу понять, с чего вдруг он принес газету домой.

Он сигналит Баби положить трубку.

— Смотри, — говорит он, раскладывая газету на припыленном мукой столе. Кажется, на первой полосе фотография горящих башен-близнецов. Я не могу взять в толк, почему Зейде нам это показывает.

— Что это такое? — спрашиваю я.

— Это теракт. Сегодня утром случился, представляешь? Самолет врезался в башни-близнецы.

— Сегодня утром? — переспрашиваю я с недоверием. — Во сколько утром? — Сейчас пятнадцать минут третьего. Если самолет врезался в здание утром, то мы бы уже, наверное, что-то слышали о нем к этому времени?

— В восемь с чем-то. Я пойду куплю радио, чтобы слушать новости.

Я в шоке. Зейде вообще не разрешает нам слушать радио. Должно быть, это серьезно; видимо, поэтому нас распустили пораньше. Остаток дня мы проводим на кухне, сгрудившись вокруг крошечного радио, слушая одну и ту же передачу по кругу. «Сегодня утром в восемь сорок самолет врезался в первую башню…»

— В этом обвинят евреев, — говорит Зейде качая головой. — Как всегда.

— Не евреев, — говорит Баби, — Израиль, а не евреев.

— Нет, Фрайда, ну как ты не поймешь? — медленно произносит Зейде. — Все думают, что это одно и то же.

Баби считает, что будет еще один холокост. Она думает, что будут беспорядки и что американцы захотят выслать всех евреев. Она говорит, что всегда знала, что однажды это повторится.

— Сделай тшуву [152] Возвращение (др. — евр.). Покаяние перед Богом и возвращение к набожному образу жизни в иудаизме. , — умоляет она меня. — Успей покаяться до Йом Кипура. Мир может перевернуться вверх дном за долю секунды.

Поговаривают, что в деревне Нью-Сквер, небольшом хасидском поселении на севере штата Нью-Йорк, заговорила рыба. Бьющийся в агонии карп открыл рот и выдал предостережение евреям, чтобы покаялись в своих грехах, иначе их ждет серьезная кара. В народе паника. Судя по рассказам, рыботорговец Моше собирался забить и почистить карпа, заказанного к празднику [153] Рыбу традиционно ставят на стол на Рош ха-Шана, еврейский Новый год, праздник перед Йом Кипуром. и уже занес было свой тяжелый секач над рыбьей головой, как вдруг она разинула пасть, и оттуда раздался голос. Нашлись и свидетели этого события — и евреи, и неевреи с рыбного рынка, которые утверждают, что слышали, как рыба заговорила. Она назвала себя по имени и заявила, что была послана напомнить евреям о том, что Бог все еще наблюдает за ними, что накажет их за проступки. «Молите о прощении, — провозгласила рыба, — иначе будете истреблены».

Поскольку произошло это сразу же после атаки на башни-близнецы и прямо перед Йом Кипуром, ежегодным днем раскаяния, эта байка наделала много шуму. Что это, если не звоночек для всех нас? Пришло время покаяться по-настоящему. Нам только что доказали, что реинкарнация [154] Вера в переселение душ существует в каббале, мистическом учении иудаизма. Согласно этому представлению, душа после смерти может воплотиться в другом человеке, животном или камне, если у нее остались незаконченные дела на земле. реальна.

Эта история быстро разлетелась, а подробности ее менялись прямо на ходу. Каждый день кто-нибудь да заглядывал к нам, чтобы поведать предположительно истинную версию случившегося. Но не в истине было дело; в сухом остатке суть была одной и той же. Если рыба заговорила, значит, все это правда. Думать об этом было страшновато. Теперь вряд ли кто-то будет совершать обряд искупления перед Йом Кипуром, молясь только потому, что так принято. Все вокруг меня по-настоящему напряглись — люди восприняли эту историю всерьез.

Мне тоже хочется верить, что рыба заговорила, — но по иной причине. Я не желаю думать о своих грехах и пачке наказаний, уготованных мне Богом. Я хочу сосредоточиться на волшебном происшествии, на чудесном возвещении рыбы, после которого она испустила дух. Говорят, что эту рыбу в желатиновой глазури подали в доме рыботорговца во время трапезы перед постом.