Василий Сабинин - Право на приказ

Старшину Фомина привезли в госпиталь в таком же санпоезде, в каком он сам когда-то начинал служить в своей гвардейской армии. Везли через Польшу и Украину, чтоб выходить в Полтаве. Где-то там, в Берлине, его армия уже вошла в южные предместья, а тут, в Полтаве, доктора воевали за самого Фомина, потому что жив он остался чудом. Было три операции, пока наконец смогли удалить обломки двух его собственных ребер, осколки и попавшие в легкие куски грязной одежды — они-то и оказались самыми страшными и едва не отправили старшину на тот свет, когда начался из-за них затяжной воспалительный процесс. Глаз тоже ничего не видел, но это не доходило до сознания — раз повязка, значит, когда снимут, все и увидим. Он уже привык к темноте с этой стороны и приноровился ориентироваться в том, что было вокруг него. У госпитальной койки горизонты не шибко дальние.

Где сейчас его дивизия, он не знал, но догадывался достаточно точно — кроме как в боях за Берлин, ей, по разумению Фомина, и быть негде. Радио в палате не выключалось, и дикторы счастливыми голосами выговаривали названия районов и улиц фашистского логова: Букков, Мариендорф, Бриц, Нейкельн, Фридрихсфельде и много всяких других, которых запомнить не было никакой возможности, да и незачем было запоминать, но слушалось это, как музыка.

Фомин уже реально осознавал, что в строй попадет не скоро. Как-никак, а он был санинструктором, и хоть с пятого на десятое, но понимал, о чем врачи говорят над ним, когда, перевернув его на живот, трогают там, откуда по всему телу растекается боль, так неожиданно настигшая его в последнем каземате познанского равелина. Оттуда начинался счет нынешней странной жизни, которую он никак не мог собрать, составить из осколков воспоминаний и отрывков сознания, снов и рассказов докторов.

Он, кажется, достал-таки того фашиста на цепи, или это сделал кто-то из прыгнувших следом ребят?

Пакетов хватило только на то, чтоб перевязать рану поверх ватника. Рану на лице и залитый кровью глаз он зажал рукой и сам шел до перевязочного поста, а Кремнев, поддерживая его справа, бубнил над ухом: «Нормально, паря. Раз сам ноги переставляешь, то скоро свидимся. В медсанбате у тебя все свои — выходят, откормят, а уж отоспишься вволю».

Потом в памяти сохранилось лицо капитана Касьяновой и, словно в тумане, остальные медсанбатовские, Шуркин крик: «Володьку привезли, девочки!» И тогда все исчезло. Осталась одна боль.

Чужие незнакомые лица, чьи-то руки вертели, переворачивали старшину в его беспамятной, горячечной постели, и, когда было особенно плохо, являлась физиономия коменданта лагеря, который почему-то являлся то выбритым и ухоженным, а то небритым, оборванным, сидевшим, как пес, на цепи. Комендант душил, не давал вздохнуть, и не было сил, чтоб прогнать его, — руки становились тяжелыми, и от боли совсем нельзя было пошевелиться.

Но молодость все-таки брала свое, и к маю Фомин пошел на поправку.

Госпиталь находился в самом центре Полтавы, и старшина, сидя на койке у окна, мог видеть парк, гуляющих в нем раненых, сестер и союзных летчиков — англичан и американцев, которых он увидел впервые за всю войну, да и то в такой дали от фронта. Форма у них была чудная, с крагами и огромными накладными карманами на мундирах, с пилотками на манер немецких и ботинками на такой толстенной подошве, сносить которую, казалось, было бы невозможно даже за три человеческих жизни. Недалеко от города был аэродром, где базировались «ланкастеры», «летающие крепости» для челночных бомбежек Германии, и Полтава привыкла к постоянному гулу над головами, к чужой и русской ломаной речи.

Все еще жило войной. Полыхая там, на западе, она все еще выбрасывала из своего пекла эшелоны и похоронки щедрой рукой. Почти каждый день прибывали раненые. Госпиталь был тыловой, и привозили сюда таких, у кого и не спросишь, кто, мол, да откуда — все почти новенькие были слабы, впадали в беспамятство и, очнувшись, так же как и старшина Фомин, мало что могли о себе рассказать.

В один из дней Фомин наконец впервые вышел из палаты в коридор. Без халата, потому как лежачим халатов никто не выдавал, и как был, в исподнем, придерживаясь за стенку, поковылял к выходу, и сиделка у входа не остановила его, только спросила:

— Новый бегунец объявился. Из какой палаты-то? Скажу, чтоб халат принесли.

— Из одиннадцатой, — признался Фомин, не прекращая двигаться к выходу.

Одиннадцатая палата была «торакальная», то есть там лежали с проникающими в грудь ранениями, и ходоки из них далеко не всегда получались. Сиделка знала это и, поглядев вслед Фомину, перекрестила его: «Слава богу, вроде еще один выбрался».

Фомин еле дошел до старой липы у самого крыльца госпиталя, и это было все, на что у него хватило сил. Он стоял, приткнувшись к теплой, нагретой солнцем коре дерева, ноги дрожали и подкашивались, но он был счастлив тому, что сам пришел сюда, что день ясный и солнечный, такой особенный день.

Он посмотрел на небо, где в лучах солнца над Полтавой разворачивалась эскадра огромных бомбовозов — они то ли только что взлетели, то ли заходили на посадку, и головной вдруг выплеснул целую стаю ракет, и разноцветные звездочки повисли над парком, госпиталем и городом. Потом все остальные проделали то же самое, и Фомин подумал, что так у союзников заведено: если они бомб не жалели, то что им те ракеты? Богато они живут, и война их не тронула так, как нас, чтоб в каждый дом вошла и навеки там осталась. Не было на их земле лагерей, и не расстреливали их пацанов по смертельному расчету…

Тр-р-рах! За спиной Фомина с треском распахнулась госпитальная дверь, и из нее стали ошалело выбегать сестры, раненые, доктора и шефы-ребятишки, пришедшие с концертом.

Одна из женщин, пробегая мимо, сорвала с головы косынку, распахнула руки навстречу падающим искристым шарикам ракет.

— Красота-то какая, миленькие!

Потом издалека, со стороны аэродрома, послышалась стрельба, и старшина силился догадаться, что там происходит, раз так беспорядочно стреляют и перестрелка вспыхнула сразу, значит, там дело серьезное. Но пробегавшие мимо люди, фронтовики, были беззаботны и на стрельбу не обращали никакого внимания. Только усатый майор-артиллерист в мундире со всеми орденами, но ниже пояса одетый, как все остальные в госпитале, выскочил с пистолетом в руке, и Фомин понял, что этот слышал стрельбу и знает, что происходит.

— Что случилось, товарищ майор?

— Победа, браток! Победа!