Василий Сабинин - Право на приказ

— Кремнев! Живой!

— А что мне сделается, если война кончилась.

Дальше сомнений быть не могло. Это был точно Кремнев.

Дорога до Германии, где стоял гвардейский полк, оказалась неблизкой. Ехали через Москву, откуда шел берлинский поезд, и было странно, что все стало просто и слово «Берлин» на всех толпящихся по Белорусскому вокзалу людей не производило никакого впечатления, словно экспресс отходил куда-нибудь в Киев или Минеральные Воды, а не в бывшее логово врага, до которого ползли, бежали в атаках, тряслись на фронтовых дорогах целых четыре года.

А теперь вот отметили проездные документы, отоварились харчами на продскладе железнодорожного коменданта — и вперед.

По дороге — куда ни глянь — следы всех четырех лет войны. Когда проезжали Смоленск, Минск, Брест и Варшаву, то не верилось, что все это удастся восстановить — города казались сплошными грудами битого кирпича, да и железные дороги были такими слепленными на живую нитку, что поезд по ним еле полз, хотя считался экспрессом. От такой медленности хода руины казались нескончаемыми.

За дорогу наговорились вволю.

Кремнев рассказал, что после Познани их восемьдесят вторую гвардейскую доформировали прямо во вторых эшелонах армии и, как дивизию, обладающую опытом штурма укрепрайонов, послали брать Кюстрин, еще одну немецкую крепость на Одере, которая тоже далась немалой кровью. Там тоже были форты, и доты, и такая же цитадель, да к тому же располагавшаяся на острове, и добираться до нее оказалось трудновато — в марте вода известно какая.

После Зееловского прорыва вошли в Берлин с юга и дошли до самого паучьего места — рейхсканцелярии.

— Там у Гитлера самая лежка была, — по-охотничьи определил Кремнев. — Познанским подвалам не чета. Потому гада и упустили. Спалил сам себя, когда мы по его поганую душу пришли.

— Сам видел или только слыхал? — поинтересовался Фомин, потому как судьба Гитлера почему-то интересовала всех.

— Нет. Ни сам не видел и никто из наших тоже, — ответил Кремнев. — Зато канцелярию видел. Глубокая. Четыре лестницы вниз, стены — пушкой не пробьешь, но духота и вонища, ровно сто козлов душных там проживали. У простых немцев воздух почище, даже у тех, у кого ноги порченые и потеют.

Кремнев говорил чистую правду о вони в последнем прибежище фюрера. Она поражала всех, кто там был, но очень немногие знали одну деталь: в бункере рейхсканцелярии при строительстве предусмотрели и дымовые фильтры, и вентиляцию, и даже принудительное напыление препарата горного альпийского воздуха «Оберзальцберг» — одного из мест, где привык бывать Гитлер, но еще в первый обстрел, двадцать первого апреля, несколько снарядов разрушили канализационный коллектор, и последние девять суток жизни Гитлера в его бункере смердело так, что не помогали ни вентиляторы, ни эрзац альпийского воздуха. Но Кремневу и остальным солдатам и офицерам, вошедшим после капитуляции, так и показалось, что вся фашистская верхушка всю жизнь прожила в смраде и вони.

Рассказчик Кремнев был неважный, все сбивался на свои сибирские словечки, которых Фомин не понимал, но все равно был безмерно рад и счастлив, слушая неторопливый говор однополчанина. И когда он, может быть, в сотый раз спросил, что еще нового в дивизии и какая там жизнь, то Кремнев отмахнулся:

— Все уж обсказал. Чего не досказал — сам увидишь. Ты вон за окно погляди, места-то для тебя знакомые, в Познань въезжаем.

И правда, это была Познань. Девичья гора над Вартой, где он в последний раз встретил своих, медсанбатовских, а по другую сторону железной дороги форт номер два, который дивизия взяла еще в январе, одним из самых первых, наконец, мост через Варту и дот под ним, где красавец Абассов учился ходить по рельсе, чтобы потом пройти свои последние в жизни десять шагов. Где же это было? Фомин метнулся к противоположному окну и увидел все: кладбище с разваленными склепами, распятия, ангелов из камня без голов и крыльев, ров и за ним молчащие развалины цитадели, перед которыми ночью по единственной дрожащей рельсе на валу накапливался батальон майора Беляева. Тогда комбат был еще жив, и то, что батальон удержался на валу, когда рассвело, и фашисты не сковырнули его в ров, было целиком заслугой комбата.

Утром, обнаружив беляевские роты прямо под амбразурами, немцы не запаниковали, а, довольно быстро разобравшись в обстановке, усилили фланкирующие огневые группы и методично, буквально по счету, начали рубить роты пулеметным огнем. Сзади был ров, впереди стены, а закопаться на пологом склоне вала в промерзший грунт не дали немцы — любой, начинавший двигаться, сразу привлекал к себе внимание пулеметчиков.

Артиллеристы, прикрывающие батальон, били по амбразурам, и снаряды поднимали облака кирпичной пыли, но только немногие из них попадали по целям, однако огонь пулеметов из цитадели это все-таки сдерживало. Группы с флангов и особо досаждающие батальону огневые точки комбат указывал по телефону и таким образом хоть как-то пытался блокировать их огнем, ослепить. Равновесие боя, оказывается, висело на тоненькой жилке телефонного провода, и, когда его теребили, артиллерия, так помогавшая батальону, оказалась без корректировки, ее огонь потерял действенность, пулеметы из цитадели именно за эти пятнадцать минут выбили почти треть беляевского батальона.

Тогда майор сам ракетами из ракетницы стал показывать артиллеристам наиболее опасные огневые точки. Он обнаружил себя, и немцы признали его наиболее опасным из всех, кто был на валу. Все, что могло стрелять оттуда, из цитадели, било по комбату, но из того места упрямо летели ракеты. Они убили его минут за пять, не больше, но именно эти минуты дали возможность саперам проломить взрывами стену в местах двух нижних амбразур, и батальон втянулся в казематы и начал отвоевывать блок, потом целую галерею, пока не захватил пол-этажа. На валу еще продолжалась дуэль, но теперь немец был уже не тот, нервничал, зная, что оставшиеся под амбразурами — это только группы отвлечения, а главное происходило уже внутри цитадели, где штурмовые группы беляевцев метр за метром начали пробиваться вглубь, к арсеналу, казармам и бункеру Коннеля.

— Абрамов у нас теперь комбат, — как бы угадывая мысли Фомина, сказал сибиряк. — Когда под Кюстрином стояли во втором эшелоне, генерал был в батальоне, ордена и медали за Познань вручал и Беляева вспоминал. Вроде чуть не в свои заместители хотел нашего комбата взять, в дивизионный штаб, да не успел. Только и успели, что к Герою посмертно представить.

Само собой как-то получилось, что заспорили относительно того, стоило или не стоило комбату самому вылезать с ракетницей и отдавать собственную жизнь, чтоб спасти батальон, но так к общему и не пришли, потому что оба знали, что в бою очень трудно определить черту между нужным и ненужным, излишним риском.