Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

681Об отношении Александра I к крестьянскому вопросу и его осторожных и половинчатых попытках решить проблему освобождения крестьян (издание в 1803 г. указа о свободных хлебопашцах, освобождение крестьян в Лифляндии, Курляндии и Эстляндии в 1816–1817 гг.) см.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. T. 1. С. 477–500; Мироненко С. В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989. С. 66 и след.

682Традиция описаний России требовала осуждения рабства как питательной среды деспотизма и одновременно его следствия. Предполагалось, что рабы не обладают ни гражданскими добродетелями, ни любовью к отечеству, ни честью; ср. типичный обличительный пассаж в «Физической, нравственной, гражданской и политической истории современной России» (1783–1785) Леклерка: «Раб, особливо в России, низведен до состояния столь скотского, что не смеет противиться угнетателям; обычное его свойство есть леность; стремясь забыть о своих бедах, он напивается и засыпает […] рабы — люди опустившиеся, которым недостает силы для того, чтобы возвратить себе права, неотъемлемые от человеческого существования […] В сердцах народов порабощенных не зажигается тот благородный огонь, который горит в сердце доброго гражданина. Какая корысть может двигать рабами? Станут ли они сражаться из-за своих владений? Они не владеют ничем, все принадлежит их хозяевам. Станут ли защищать свое счастье? Но возможно ли счастье при тирании? Будут ли вдохновляться любовью к славе? Но ведь они не ведают стыда, откуда же им знать, что такое честь? Возьмутся ли они за оружие для защиты своей свободы и безопасности? Но ведь ни той, ни другой у них нет» ( Leclerc. Т. 2. Р. 143). В принципе Сталь и сама считала наличие у нации определенных добродетелей возможным лишь при существовании в данной стране свободных установлений, иначе говоря, конституционного строя; так, шестая часть «Размышлений о Французской революции» посвящена преимущественно перечислению тех счастливых перемен, которые претерпел характер англичан после революции 1688 года. Однако ситуация войны 1812 г. доказала возможность совершенно иного взгляда на наличие у русских «рабов» и вообще у подданных российского самодержавного государства гражданских чувств. Сталь, по всей вероятности, обсуждала эту тему с московскими и петербургскими собеседниками; см., в частности, в письме к ней Г.-Т. Фабера (см. примеч. 676) от 1 / 13 декабря 1812 г.: «Посмотрите на русского крестьянина. Живи он под тягостным игом, он не мог бы быть умным, ловким, искусным, веселым, смелым, предприимчивым. Скажите мне, неужели эти умные поселяне, ловкие, искусные, веселые, смелые и предприимчивые — рабы? […] Мои слова покажутся парадоксом, они заставят кабинетного философа испустить громкий крик; но я скажу их только Вам: рабство в том виде, как оно сейчас существует в России, спасло на этот раз государство» ( Фабер. С. 35). Сходно мыслил и сардинский посланник Жозеф де Местр, 5/17 августа 1812 г. сообщавший коллеге, сардинскому посланнику в Лондоне графу де Фрону: «Все книги наперебой толкуют о русском деспотизме и русском рабстве. Могу Вас заверить, однако, что нигде человек не пользуется такой свободой, как в этой стране, жители которой поступают, как им вздумается. Крайности сходятся, и самовластительное правление порождает немало республиканских свобод. Из сего проистекают сочетания, понятные лишь тому, кто наблюдал их вблизи. […] Если человек может достичь всего, чего желает, продвигаясь по служебной лестнице от чина к чину, он ничуть не заинтересован в разрушении родного государства. Рабство имеет свои выгоды и вовсе не отменяет национального энтузиазма. Бонапарт думал, что обнаружит здесь французских или итальянских буржуа, каких мы во множестве видели прежде; он жестоко заблуждался» ( Maistre. Т. 12. Р. 195). Наконец, приведем соответствующее суждение еще одного петербургского собеседника г-жи де Сталь, Э. М. Арндта, который в «Воспоминаниях» пишет о «твердой, неразрушимой сущности» русского народа: «У последнего крестьянина написано на лице: я также нечто; выражается великая, несокрушимая общность, нечто похожее на гордость, о чем смиренный немец не имеет и понятия». Что же касается высших сословий, продолжает Арндт, то им присущи «решительность и независимость», «самоуверенная сила»: «Как? Независимость в таких странах, как Россия и Турция, где случай и произвол почти всегда сильнее, чем справедливость? Именно независимость. Отчасти это обусловливается, конечно, народным характером, но еще более способом правления»; там, где «страх может внушать всего лишь одно лицо», человеку мужественному «нужно только не забывать, что царь также смертный человек. Какая разница там, где действуют более свободные силы! Как в Англии, во Франции, в Германии даже самый энергичный характер, самая могучая воля должна дробиться и размениваться в своей деятельности! Со сколькими лицами и вещами приходится считаться. […] В странах, где поклоняются лишь одному Богу и одному самодержавному государю, где до Бога высоко, до царя далеко, всегда можно идти напролом. Ибо там, где господствует рабство, отдельные лица всегда наиболее независимы» ( РА. 1871. Стлб. 0107).

683Тезис об отсутствии в России третьего сословия был выдвинут Монтескье, подтвержден Екатериной II в «Наказе» (см.: Троицкий С. М. Дворянские проекты создания «третьего чина» // Троицкий С. М. Россия в XVIII веке. М., 1982. С. 192–204; Омельченко О. А. «Законная монархия» Екатерины II. М., 1993. С. 229–231) и оставался общим местом для всех иностранцев, писавших о России. Немногочисленности представителей среднего сословия в России и бытовым трудностям, с которыми они сталкиваются, посвящена целая глава в книге Фабера «Безделки» (см.: Новое лит. обозрение. 1993. № 4. С. 356–361); о Фабере см. примеч. 676; можно предположить, что эта тема также обсуждалась в его беседах с г-жой де Сталь. Впрочем, наиболее внимательные и дотошные путешественники и историки отмечали, что отсутствие третьего сословия в России не абсолютно, а, так сказать, относительно. Ср. у Кокса: «Монтескье заметил, что в России третьего сословия нет и что русские делятся только на два разряда: дворян и рабов. Ему возразил г-н Леклерк, доказавший, что в России, вне всякого сомнения, есть и всегда был разряд людей, не принадлежащих ни к числу свободных, ни к числу рабов» (Сохе. T. 1. Р. 385). Французские философы XVIII в. в зависимости от их отношения к деятельности Екатерины II (реальные реформы или спектакль для Европы) оценивали различные ее действия как шаги к созданию третьего сословия или как пустую имитацию таких шагов; см. анализ этих различных оценок в: Dulac G. Diderot et le «mirage russe» // Mirage. Р. 161–192. Одной из мер, ведущей к созданию в России третьего сословия, считалось открытие Воспитательного дома (см. примеч. 711). С другой стороны, некоторые наблюдатели видели в создании в России третьего сословия шаг, чреватый расшатыванием общественного порядка и революциями и потому гибельный для царского правительства; традиционалисты опасались такого развития событий (см.: Maistre. Т. 11. Р. 291; Степанов. С. 595), радикалы — злорадно его предвкушали (см.: Массон. С. 133). О дальнейшей эволюции среднего класса в России см.: Виртшафтер Э. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М., 2002. С. 190–205.