Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

758Ср. в письме Штейна к жене от 16 августа 1812 г.: «Большая часть общества живет в загородных домах. Один из самых прелестных принадлежит графу Орлову; расположен он на острове посередине Невы, который носит имя графа. Парк и сад там просторны и ухоженны; из разнообразных пород деревьев не все могут прижиться в здешнем климате, на каковой предмет в саду выстроены теплицы; о каштанах и дубах здесь заботятся более тщательно, чем у нас об абрикосовых и персиковых деревьях; на зиму их укрывают циновками и соломой; впрочем, вид у них все равно хилый. В обществе тон непринужденный, но беседы не слишком содержательны» (цит. по: Grunwald. Р. 198).

759Англо-русский мирный договор был заключен в Эребру 18 июля 1812 г.; ратифицирован обеими сторонами в Стокгольме 23 августа 1812 г. (см.: ВПР. Т. 6. С. 491–493, 758). Впрочем, в Петербурге известие о мире распространилось еще прежде обмена ратификационными грамотами; см. сообщение в «Северной почте» от 7 / 19 августа 1812 г.: «Мир с Англиею восстановлен. Порты наши на всех морях английским кораблям отворены». Сообщения Сталь о том, когда именно она посещала дом Орлова, противоречивы. Судя по «Путевому дневнику», она побывала у Орлова дважды: «во вторник» 18 августа ( Carnets. Р. 298) и «в понедельник» 31 августа (см.: Carnets. Р. 298, 312). Однако в тексте «Десяти лет» речь идет о воскресенье, которое в интересующий нас период приходилось на 23 и 30 августа. В комментируемом фрагменте речь, по-видимому, идет о воскресенье 30 августа; именно в этот день Сталь прочла вслух в доме Орлова главу «О влиянии энтузиазма на счастье» — финал тогда еще не опубликованной ОГ о чем барон Штейн, присутствовавший при чтении, на следующий день, 31 августа, рассказал в письме к жене (см. примеч. 832). Особенно актуально должен был звучать в обстановке 1812 г. отрывок о любви к отечеству: «Когда обстоятельства того требуют, люди всегда встают на защиту отечества, однако особенно прекрасна любовь к родине, когда она зиждется на энтузиазме! Край, где родились эти люди, земля их предков, море, омывающее утес [согласно примечанию самой Сталь, намек на свободолюбивую Англию], многолетние воспоминания, многолетние надежды — все зовет их в бой; каждое биение их сердец исполнено любви и гордости. Господь даровал отечество мужчинам, которые могут его защитить, женщинам, которые ради него смиряются с опасностями, угрожающими их братьям, мужьям и сыновьям. Тучи, сгущающиеся над отечеством, не вызывают у его защитников ни трепета, ни ярости, но лишь ускоряют ток их крови; в такой борьбе каждое усилие достигается самым глубоким сосредоточением внутренних сил. Поначалу на лицах этих генералов-граждан заметно лишь спокойствие; чувства их исполнены слишком большого достоинства, чтобы вырываться наружу; однако пусть трубы протрубят атаку, пусть поплывет в воздухе национальный флаг, и вы увидите, как взгляд этих воинов, некогда столь кроткий и готовый вновь смягчиться при виде несчастья, одушевится волей священной и ужасной! Отныне их не могут испугать ни раны, ни даже кровь; отныне и боль, и смерть — все отступает перед Богом войны, коему приносится жертва; ни сожалениям, ни сомнениям не остается места там, где принимаются решения самые отчаянные. Сладостно существование того, кто отдает всего себя достижению цели; стоит, однако, человеку поддаться разъедающим изнутри сомнениям, и жизнь покажется ему несчастьем; из всех чувств энтузиазм дарует наибольшее счастье, потому что только он способен соединить все силы душевные в едином порыве» ( DA . Т. 2. Р. 310–311; ср. рус. пер. В. В. Измайлова: Российский музеум. 1815. Ч. 3. № 8. С. 228–229).

760Граф Александр Сергеевич Строганов (1733–1811), с 1800 г. президент Императорской Академии художеств, меценат и коллекционер, владел выдающимся собранием произведений искусства. А. С. Строганов скончался меньше чем за год до приезда Сталь в Петербург, 27 октября 1811 г. В Петербурге Сталь общалась с женой его сына и наследника Павла Александровича (1774–1817), графиней С. В. Строгановой (см. примеч. 821). Сам П. А. Строганов летом 1812 г. находился в армии — командовал сводной дивизией, входившей в состав 3-го корпуса генерал-лейтенанта Тучкова 4-го, которого Строганов заменил после его гибели в Бородинском сражении. Строгановская дача располагалась в Новой Деревне, между Большой Невкой и Черной речкой; Сталь побывала там 22 августа, после посещения Екатерининского института (см.: Carnets . Р. 304). «В саду Строганова хранились замечательные произведения искусства: две большие мраморные статуи Геркулеса и Флоры Фарнезских, стояли они по сторонам террасы дома; затем древняя фигура точильщика […] При входе к даче на берегу лежали два сфинкса, а по бокам ступеней — два больших кентавра, затем несколько мраморных ваз, и на пруду перед газоном была фигура Нептуна с трезубцем» ( Пыляев . С. 21). В «Путевом дневнике» отмечены особо две достопримечательности строгановской дачи: «индийский идол» и «греческая гробница» ( Carnets . Р. 304; об этом античном саркофаге см.: Пыляев. С. 21). Строгановский сад был открыт для публики: «Летом не только что позволено каждому туда входить, но радушный граф учреждает в оном по воскресеньям и праздникам для охотников музыку и танцованье» (Георги И. Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга. СПб., 1996. С. 144). Что касается угощения, оно не было совсем бесплатным, однако обходилось посетителям очень дешево: «В саду не было ни кофейни, ни трактира; графские люди продавали все съестное и питейное, и очень дешево, потому что запасались провизией из графских кладовых. В одной стороне сада была устроена галерея для танцев […] Вокруг галереи были разбиты палатки, в которых можно было иметь кушанье и напитки» ( Пыляев . С. 20).

761Ср. «патриотическую» реплику на это утверждение в примечании русского переводчика: «Сочинительница имела, как кажется, весьма поверхностные сведения о русской литературе. Как жаль, что у нас не было своего Шлегеля, который бы познакомил ее с сокровищами оной, столь же многочисленными, как и разнообразными!» (Новости литературы. 1822. № 12. С. 179). Иначе оценил эту мысль г-жи де Сталь Пушкин, сославшийся на нее четырежды: в набросках писем к Бенкендорфу 19/31 июля — 10/22 августа 1830 г. и около 27 мая / 8 июня 1832 г., в письме к Баранту 16 / 28 декабря 1836 г. и в «Путешествии из Москвы в Петербург». Наиболее развернутый комментарий дан в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «У нас, как заметила М-me de Staël, словесностию занимались большею частию дворяне (En Russie quelques gentilshommes se sont occupés de littérature). Это дало особенную физиономию нашей литературе; у нас писатели не могут изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями. Что же из этого следует? что нынешние писатели благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов и Костров? Позвольте в том усумниться. Нынче писатель, краснеющий при одной мысли посвятить книгу свою человеку, который выше его двумя или тремя чинами, не стыдится публично жать руку журналисту, ошельмованному в общем мнении, но который может повредить продаже книги или хвалебным объявлением заманить покупщиков…» ( Пушкин . T. XI. С. 255). Пушкин цитирует Сталь по памяти и не вполне точно; в оригинале 1821 г. приведенная им фраза звучит так: «Quelques gentilshommes russes ont essayé de briller en littérature». Различны не только сами фразы, но и данная в них оценка ситуации; у г-жи де Сталь оценка эта по преимуществу критическая: литература в России остается барской забавой, мало интересующей общество в целом (ср. выше рассуждения об отсутствии в России среднего класса, которое «влияет весьма неблагоприятно на судьбу литературы»). Пушкин близок к суждению Сталь в письме к Баранту, где утверждает, что в России до сих пор «никто не думал извлекать из своих произведений других выгод, кроме успехов в обществе», а на литературу смотрели «как на занятие изящное и аристократическое». Однако отношение его к явлению, подмеченному в книге Сталь, было более сложным. В «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин, хотя и отзывается очень высоко о литературных достижениях незнатных Ломоносова и Кострова (современные исследователи называют это «идеализацией „века просвещения“, еще усиленной в полемических целях» — Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Новонайденный автограф Пушкина. М.; Л., 1968. С. 94), тем не менее, обращаясь к своей литературной современности, осуждает отнюдь не «писателей-дворян», но писателей «демократического», или, в понимании Пушкина, «демагогического», лагеря, пользующихся поддержкой правительственных кругов (Там же. С. 94). Мысль Пушкина выражена более отчетливо в отрывке, по цензурным соображениям исключенном из беловой редакции: «Даже теперь наши писатели, не принадлежащие к дворянскому сословию, весьма малочисленны. Несмотря на то, их деятельность овладела всеми отраслями литературы, у нас существующими. Это есть важный признак и непременно будет иметь важные последствия. Писатели дворяне (или те, которые почитают себя à tort ou à raison [по праву или без оного — фр. ] членами высшего общества) постепенно начинают от них удаляться под предлогом какого-то неприличия. Странно, что в то время, когда во всей Европе готический предрассудок противу наук и словесности, будто бы не совместных с благородством и знатностью, почти совершенно исчез, у нас он только что начинает показываться. Уже один из самых плодовитых наших писателей провозгласил, что литературой заниматься он более не намерен, потому что она дело не дворянское. Жаль!» ( Пушкин. T. XI. С. 229). Литература, по мнению Пушкина или Вяземского (см., в частности, статью Вяземского 1830 г. «О духе партий; о литературной аристократии»), есть важная форма влияния дворянства на общество и даже на правительство, а именно такое влияние представляет собой важнейший цивилизующий фактор. Иными словами, то, что Сталь считает показателем недостаточной развитости, Пушкину кажется залогом достоинства литературы и политики (ср. анализ отношения Пушкина и Вяземского к «литературной аристократии» в статье Тоддес Е. А. О мировоззрении Вяземского после 1825 года // Пушкинский сборник. Вып. 2. Рига, 1974. С. 150–162). По предположению Б. В. Томашевского, отзвуки замечания г-жи де Сталь о неспособности русских переходить от фактов к обобщениям, следующего непосредственно за комментируемой фразой, можно различить в размышлениях Пушкина о неразработанности русского «метафизического» языка ( Томашевский. С. 92–93). Характерно, что Пушкин говорит об этом, в частности, в том же письме к Вяземскому от 13 июля 1825 г., в котором упоминает свою заметку о «Десяти годах в изгнании», направленную против Муханова (см. примеч. 853).