Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Был у Вольфа. Рассказал либретто. Он нашёл, что немножко запутано, но интересно. Затем я играл первую истерику и рассказ Ренаты. Последний инструментован, Вольф следил по партитуре и хвалил. Затем явилась его дама, очень интересная, но которая впуталась в дело, чем я был недоволен. Она вскоре увезла его завтракать. Продолжение слушания завтра.

Днём с Пташкой ездили сниматься к фотографу Липницкому по его даровому приглашению. Он очень забавный, заговорит зубы и снимет, когда не ждёшь.

Были с Сувчинским у Коханских. Коханский учит мой Концерт для исполнения в Америке в будущем сезоне. Наконец-то. Я у него справлялся про разные эффекты на скрипке, до которых он мастер. Был ещё Дукельский, молодой композитор, которого я встречал в Америке. Mme Коханская шепнула мне, что он большой мой поклонник, но мне он показался противным мальчишкой, и я умышленно не обращал на него внимания. Зашёл Артур Рубинштейн, который держится скромнее, чем в Америке. Зубрит фортепианные транскрипции «Петрушки» для своего концерта на будущей неделе. «И подумать, - трагически восклицал он, - что я показал все эти пассажи Стравинскому, когда он сочинял, а теперь должен мучиться, чтобы их учить!» Кажется, он действительно принимал деятельное участие в переложении «Петрушки» для двух рук.

Обедали вшестером: Пташка и я, Коханский с женой, Сувчинский и Шимановский. Было очень весело. Коханский рассказывал уйму глупостей и непристойностей. За обед никому не позволял платить.

Играл Вольфу «Ангела», не всё подряд, но то, что я находил более достойным внимания, приблизительно половину. Затем Вольф повёз меня к себе завтракать, а после завтрака я доиграл остальное. Вольф хвалил. «Ну что-ж, надо ставить, я поговорю с Эберто», - говорил он. Я просил, чтобы это было сделано до моего отъезда.

Не знаю, что будет с «Ангелом», но с Романовым дело налаживается. Теперь уже слово за мной, так как я не хочу браться до выяснения вопроса с «Ангелом». Романов согласен заплатить десять тысяч франков. Работу же я рассчитываю кончить недель в шесть.

Все эти дни к нам ходили из бюро: датчанки, шведки, норвежки - в няньки к Святославу. Платить содержание взялась Mrs Garvin. Сегодня наконец поступила к нам норвежка. Miss Mack, приятная, чистая и скромная.

Пташка купила «Science and Health» , основную книгу Christian Science. Читаем её.

Вечером пришёл Сувчинский и привёл Дукельского. Он играл свой фортепианный Концерт. Очень недурно. Есть немного моего влияния. Сувчинский должен сократить своё пребывание в Париже и ехать к матери в Ниццу. Сегодня его последний визит. Очень жалко, что опять мы расстаёмся.

В два часа поехал встречать маму и Б.Н., приезжающих из Oberammergau, но они приехали только в пять, со следующим поездом. Я немного волновался, так как не знал, в каком виде будет мама; последний раз, в феврале, я её видел почти умирающей. Но мама оказалась в самом лучшем виде и бодро шагала, когда я её вёл под руку. Прямо чудо после умирания в течение целой зимы. Мы поехали к нам. Мама очень интересовалась внуком. Для Б.Н. я нашёл комнату в отеле, которую он не преминул найти слишком скромной. Взял у меня триста франков. Затем Пташка устроила вкусный обед с вином, который показался особенно вкусным приезжим после немецкой кухни.

Вечером Пташка и я на премьере «Train bleu» Мийо, преднамеренная попытка написать вульгарность и оркестровать её в вульгарном стиле. Но это всё в цепи тех «новых» направлений, смысл которых я не улавливаю.

При входе встретили Коку Бенуа, который только что приехал из Петербурга. Он мой большой поклонник, а я очень им интересовался, так как он мне представлялся очень обещающим художником. Теперь он превратился в интересного юношу и вдобавок объявил, что женился, хитро прибавив: и вдобавок на вашей хорошей знакомой. В антракте я был совершенно изумлён встретить его... с кем? С Марусей Павловой! Я тут же сказал бестактность: «Маруся, но ведь вы же гораздо старше его!»

Она выглядела такой же хорошенькой, особенно глазки: немного похудела, вероятно, от петербургской жизни. Пела в Мариинском театре, но не на первых ролях. И она, и Кока, и мы очень жалели, что через два дня мы уезжаем, и таким образом не сможем ещё повидаться и побеседовать.

Hébertot категорически отказался дать мне какие-нибудь деньги под «Огненного ангела», хотя бы как аванс под будущие поспектаклевые гонорары. Обещал поставить в будущем сезоне, но без гарантии. Словом, всё выглядело шатко. Ему очень хотелось, чтобы Кусевицкий в будущем году давал концерт в Champs Elysées. а не в Opéra. Я предложил свести его к Кусевицкому, предупредив, что Кусевицкий. может быть, даст мне денег на оркестровку «Ангела», если Hébertot гарантирует постановку.

Мы поехали к Кусевицкому. Hébertot сразу обещал ему поставить «Ангела» осенью 1925 г. (т.е. через сезон), Кусевицкий же обещал к тому времени представить ему оркестровый материал и напечатанный с французским текстом клавир. С обеих сторон неустойка в десять тысяч франков. Затем разговор перешёл на концерты Кусевицкого в Champs Elysées. Кусевицкий сказал, что подумает. Hébertot уехал, предложив, чтобы Эберг приехал к нему оформлять это дело. Дело выглядело в шляпе и я очень благодарен Кусевицкому. Относительно же денег Кусевицкий, конфиденциально от Hébertot, сказал мне, что просто субсидирует меня суммой в десять тысяч франков независимо от «Огненного ангела». Эти деньги я должен возвратить ему, когда мне это будет удобно. Таким образом, Кусевицкий поступил как джентльмен и друг. Расцвету дружеских чувств способствовало то, что я несколько дней перед тем сказал ему, что, если я напишу симфонию, то для него, и посвящу её ему.

Днём Б.Н. приводил Никиту Магалова, который очень чисто играет на рояле; сочиняет он тоже чистенько, но абсолютно бесцветно. Правда, ему так мало лет, что ему трудно что-либо предсказывать.

Я заметил, что у детей-композиторов переломный возраст тринадцать-четырнадцать лет, т.е. наступление половой зрелости. В это время талант или глохнет, заслоняемый другими интересами, или же становится на твёрдую почву.

Никита очень хорошенький мальчик, но его так испортили в Америке дамы и больше всего сама мамаша, что он превратился в противного ломаку.

Канун отъезда, поэтому безумный день.

С Романовым подписали контракт: десять тысяч франков и лёгкая и приятная работа. Затем, так как «Огненный ангел», видимо, наладился, я вызвал к себе Комарова, которому хотел дать французский перевод (он очень недурно переводит «Китеж»), и переписчика. Днём гости: Marnold (критик из «Mercure de France»), чрезвычайный мой поклонник, и Downes (критик из «Нью-Йорк Тайме»), ещё не совсем поклонник мой, но уже весьма интересующийся моей музыкой, что уже много для американского критика. Я играл им 5-ю Сонату и другие вещи. Тем временем приехала Mme Chevallier, скрипачка, довольно пикантная дама, которая выучила мой Концерт. Проиграть его мне было одной из причин её поездки из Страсбурга в Париж. Одновременно с этим приходила масса народа: Б.Н., доктор Полак, Эберг. Последний был у Hébertot, но последнего не было в его бюро. Это показалось мне странным, и после ухода гостей мы с ним отправились вдвоём к Hébertot. Там я узнал, что последний болен и сегодня в театре не появлялся. Мне это представилось как нехороший симптом. Я хотел бы, чтобы условие было подписано до моего отъезда, ибо я не был уверен ни в готовности Hébertot, ни в ловкости Эберга, медлительного и росомашистого [170] Т.е. хищного (росомаха - хищный зверёк, разновидность куницы). . Вечером я ему ещё раз звонил в театр, где шёл спектакль, и попросил заехать Эберга. У заведующих и служащих я справлялся про Hébertot. но они подтвердили то же. Пришлось поручить дальнейшее Эбергу, так как откладывать отъезд было невозможно: билеты взяты, вещи почти уложены, квартира оканчивается завтра утром, словом, мы одной ногою вне Парижа.