Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Читал Christian Science. Римляне, когда первые христиане проповедовали бессмертие души, возражали, что раз человек родился, он не может не умереть, ибо вещь, конечная с одной стороны, не может быть бесконечной. Как бы отвечая на это, Christian Science говорит, что человек (душа) никогда не родилась и никогда не умрёт, но если я никогда не рождался, т.е. существовал всегда, но не помню об этом прошлом существовании, то почему я должен считать это существование моим, а не существованием какого-то иного существа? Ведь если я через рождение на этот свет отрезан памятью от прошлого, то прошлое для меня не существует. Тогда не должно существовать для меня и будущее, если смерть меня отрежет (оборвёт память), как отрезало рождение. Поэтому это объяснение Christian Science мне не совсем ясно. Вообще, легче поверить смертности человека, чем его бессмертию. Но с другой стороны, легче себе представить существование Бога как творца, чем полное безбожье в природе. Отсюда самое естественное миропонимание для человека это: Бог есть, но человек смертен, как у Wells'a, теорией которого я очень увлекался год назад. По его мнению, человек лишь этап в творчестве Божества, одно из звеньев в биологической цепи от зелёной цвели, появившейся на ещё не остывших водах молодого земного шара, до того сверхчеловека, в которого мы когда-нибудь разовьёмся и который, может быть, будет достоин бессмертия. Пока же роль человека - способствовать этому движению вперёд, а затем умереть, т.е. исчезнуть в качестве quantité négligeable [173] Незначительного количества, незаслуживающие внимания (фр). , как выбрасываются ещё несовершенные скетчи и наброски. Christian Science назовёт эту теорию ошибочной, но оно не может осудить её, так как в корне её лежит смирение, и её положения отвечают почти всем Заповедям Блаженства. Учение Christian Science более оптимистично, но прежде чем принять его, надо ещё многое понять и разъяснить себе из того, чему оно учит.

Были с Пташкой в Sables-d'Olonne, что в тридцати километрах от St.Gilles; ездили в огромном, очень удобном автобусе, который, вероятно, раньше возил любопытствующую публику из Парижа на поля сражений. Sables-d'Olonne - морской курорт, недостаточно шикарный, чтобы быть неприятным.

По возвращении нашли письма из Кёльна: хотя гарантии на постановку «Трёх апельсинов» не дают, но обещают отнестись к ним, как любящие родители. Так как выбора нет, то придётся согласиться и на ласковые обещания.

Сидел над первой вариацией. Кое-что сочинялось.

Вторая вариация. Тема, в конце концов, не особенно удобная для вариации. Очень трудно изобретать. Легко удариться в глупости.

По вечерам раскладываю пасьянс.

Кончил роман Кузьмина «Плавающие и путешествующие». Кузьмин хороший писатель, почему же он написал такую дрянь? Педерастический уклон романа так наивен, что он отнюдь не к чести педерастии, которую воспевает Кузьмин. А затем: к чему так много пустословия?

Пять вариаций задумано, две из них набросаны почти сполна. Последние дни сочинялось лучше.

Встали в шесть и в полвосьмого на довольно большой парусно-моторной лодке отправились на Ile d'Yeu. В лодке двадцать человек экскурсантов и два человека экипажа. Через два часа причалили к острову, небольшому (три на шесть километров), каменистому, симпатичному своею оторванностью от мира. На нём встречаются жители, которые никуда не ездили с родного острова. Мы объехали его на лошадях. Растительность скромная из-за постоянных ветров и каменистой почвы. И в этих ветрах главный недостаток острова. Посетили развалины старого замка. Когда-то в нём сидел старый герцог и правил островом. У главной пристани чистенький городок, где нас вкусно накормили.

Назад шли не мотором, а парусами, так как хозяин экономил на газолине. Море было неспокойное, лодку покачивало, некоторые пассажиры страдали морской болезнью. Меня «мутило». Раздали спасательные пояса «для того, чтобы было нежёстко сидеть».

Мы были рады ступить на берег, тем более, что благодаря парусам болтались три часа вместо двух.

Сочинял немного. Вернулся к первой части и придумал начало.

Сегодня вовсе ничего не сочинялось. Только трепались нервы. Бросил и занялся письмами.

Работалось лучше. Сделал кое-что в первой части.

Святослав всегда мне улыбается и, в общем, меня любит, вероятно, главным образом, за красную полосатую куртку и очки. Par contre [174] С другой стороны, зато (фр). ненавидит одетого в белое аптекаря, к которому его возят еженедельно взвешиваться. Однако, если я снимаю куртку и остаюсь в белой теннисной рубашке, он начинает дико орать, так как принимает меня за аптекаря.

С большим увлечением кончил книгу о Микуле Буяновиче.

Симфония идёт лучше.

Работал над побочной партией, которая, впрочем, была сочинена раньше, несколько недель назад. Работаю над Симфонией с девяти до одиннадцати, иногда ещё с пяти до шести. Жаль, что нет никаких корректур: у меня есть свободное время для них. А то потом, когда времени не будет, навалятся сразу и из Германии, и из Парижа.

Кое-что сделал в побочной партии. Симфония движется медленно, но всё же движется. Эскизы очень грубые, без всяких отделок, но самое важное – сделать скелет.

Сегодня очень хорошо купались: июль и август были скверными, кажется хорош будет сентябрь!

Сочинял заключительную партию. Работал мало, так как голова грозила разболеться. Но не разболелась.

Днём приходил фотограф и снимал нас: главное лицо - Святослав.

Письмо от Бран - насчёт турне. Вообще её предложения производят некоторое впечатление. Жаль, что без Пташки, но надо попытаться, чтобы Мери Бран ангажировала и её.

Пришли корректуры романсов Ор.27, новое издание на четырёх языках.

С Пташкой ссора на тему о её пении.

Лето было холодное, но теперь отличная тёплая погода. Океан тоже тёплый. Купание усиливается.

Пришла корректура партитуры Скрипичного концерта - порядочная работа. Но, слава Богу, пора, чтобы этот Концерт появился в печати. Сигети пишет из Москвы, что играл там и бисировал скерцо.

Сегодня сенсация: прочёл в газетах о том, что в Bellevue, под Парижем, сдаётся огромная зимняя дача, цена тысяча двести франков, т.е. столько, сколько мы платили за тесную квартиру на улице Charles Dickens. Через месяц нам предстояло возвращаться в Париж и мучиться с поисками новой квартиры, вероятно неудобной и тесной; это отравляло нам заранее существование. Я же всегда предпочитал быть не в городе, а в деревне: лучше воздух и лучше работается. А тут за ту же цену - и какой простор! Словом, состоялся семейный совет, и в результате послали Б.Н. длинную телеграмму с просьбой исследовать эту дачу и, если подходящая (он знает наши вкусы), то задержать.