Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После St.Gilles, океана, Симфонии и чтения Christian Science, это производило странное, тяжёлое впечатление: какая-то тина. Не выходя с вокзала перебрались на другую платформу, попали в битком набитый дачный поезд, едва не растеряли наши пятнадцать вещей, и отправились вместе с Б.Н. в Bellevue - пятнадцать минут езды. Вагон остановился где-то за платформой, в конце длинного поезда, мы еле вытащили наши тюки. Б.Н. побежал за станционным служащим, который на шаретке [176] Двухколёсная тележка, от charette (фр). повёз чемоданы. Мы отправились пешком к даче. Дивный сад, много цветов, которых в St.Gilles не было вовсе. Дом произвёл впечатление довольно неожиданное. Некоторые комнаты очень хорошие, другие маленькие, лестницы узкие, всюду ступеньки, множество комнат, расположенных самым невероятным образом. Происходит это от того, что дом состоит из трёх домов, которые постепенно один к другому пристраивали. Б.Н. пожалуй был прав, когда телеграфировал нам «впечатление двойственное» - фраза, так нас рассердившая тогда. Мама, кажется, довольна. Я доволен садом. Б.Н. вскоре уехал в клуб, а мы легли спать. В St.Gilles, когда мы прочли, что в этой даче много комнат, мы проектировали одну или две комнаты предложить Б.Н., но теперь он своим видом, разговорами и настроениями до того обезоружил нас, что мы не знали, как поступить. В Эттале мы привыкли считать его как бы членом семьи, теперь же он, конечно, явился бы диссонансом.

Утром прогулка по саду, осмотр. Сад разнообразный и интересный. Стоят урны, саркофаги. Хозяин сказал Б.Н., что одна из них стоит всего дома. Но мне они не очень нравятся, особенно, когда позади дом в каком-то средневековом стиле, а спереди эти вазы. Впрочем, одна мне понравилась больше, напомнив скифскую вазу, которую я видал не помню где. Вероятно, во мне есть азиатская кровь: азиатские древности меня привлекают, а Греция и Рим (начало Европы) нисколько.

Поехал в Париж. Загорского не застал. Вышнеградского, к которому я затем отправился, я встретил на улице, но не хотел к нему подходить среди толпы для тонкого разговора. Эберг в Лондоне.

Я отправился к Blois - попросить прислать в Bellevue инструмент. Blois рассказывал всякие новости и среди них историю крушения оперной антрепризы Нébertot. Эта история в самом деле невероятна. Оказывается, та красивая женщина, которую я видел с Вольфом, была не только любовницей Вольфа, но и богатого американского банкира. Она взялась достать крупную сумму для оперного предприятия Hébertot с тем, чтобы Вольф стал во главе дела. Сама она, кажется, должна была петь. Всё шло, пока банкир не поймал её с Вольфом в постели, после чего всё сразу рухнуло, а Вольф должен был даже уехать из Франции, так как он подписал ряд контрактов, которых не мог выполнить. Остальные контракты подписал Hébertot. Тогда последний пригласил к себе артистов с их контрактами и заявил, что он должен прибавить ещё один пункт, и взамен предложил какую-то компенсацию. Так как компенсация оказалась значительнее добавочного пункта, то артисты охотно дали контракты для внесения в них этого пункта. Hébertot же, получив на руки контракты, выбросил их в печь. Так было ликвидировано предприятие, от которого зависела судьба моего «Огненного ангела». А я-то рвал и метал!

Кончив свой рассказ, Blois посадил меня в свой маленький автомобиль и повёз в Bellevue. В Bois de Boulogne он развил скорость до 80 км в час. А когда мы подъехали к заставе, то с обеих сторон к нам подкатили два полицейских и потребовали у Blois его бумаги - за чрезмерную скорость. Оказывается, была картина, как в кинематографе: мы летели со скоростью 80 км/час, а сзади нас неслись на мотоциклетках два полицейских в попытке задержать нас. Blois хвастался, что у него есть связи и он избежит наказания.

Сегодня мои именины. Ждали Б.Н. и купили вкусного «порто», но он прислал телеграмму, что болен. Не очень поверили: вероятно, надо было в клуб.

Утром сел корректировать. Гулял по нашему саду. Хорошо! Нет соседей, никаких звуков, сад интересен с ботанической точки зрения, много разнообразных растений, хорошая оранжерея. Наконец, нет ветра, а то в St.Gilles нас буквально выдувало из нашего тощего сада.

Поехал в Париж, чтобы выяснить от Б.Н. наши отношения с домовладельцем: вот уже третий день, как мы здесь, а никто с инвентарём [177] Имеется ввиду опись имущества и состояния сдаваемого помещения. не является. Снимая дом. Б.Н.. разумеется, не удержался: сказал, что снимает для себя, но будет жить не постоянно, а наезжать, жить же будет «его друг, известный композитор Прокофьев», что, впрочем, не произвело на хозяина никакого впечатления. Б.Н. дал мне телефон хозяина и я ему звонил. Он был чрезвычайно любезен и расшаркивался, так как тем временем узнал, кто я. Фамилия Лапин, но ввиду того, что это выходит не очень удачно по-французски [178] Lapin по-французски означает заяц. , то он переделался в Lapinа. Он еврей, принявший французское подданство, богатый и безалаберный человек, стоит во главе большого гравёрного дела, во время войны сделал немало денег, продавая картинки с полуголыми женщинами. Что касается самого Б.Н., то он очень картинно рассказал о сердечном припадке, помешавшем ему вчера приехать, так что мне стало его жалко. Он только что проснулся, когда я пришёл в четыре часа дня, бойко оделся и вышел со мной прогуляться. По дороге разговоры о клубе: что-ж, это борьба за существование. Я: борьба недостойная. Он: не хуже, чем играть на бирже, а торговля - ведь это тоже выжимание денег. Я: тогда можно открыть и публичный дом. Он: нет, там торговля кровью. Я: а в игорном доме нервами и желчью. Вся эта специфическая аргументация производила неприятное впечатление. Затем он пытался занять у меня тысячу («вы ничем не рискуете, они даже не двинутся из моего бумажника, но мне важно, чтобы, когда я раскрываю бумажник, они выглядывали оттуда»), но я не дал, напомнив, что у него осталось ещё триста франков из денег, посланных для задатка за дачу.

Был у Загорского, объяснял ему неловкость, которую я чувствую перед Вышнеградским. Он согласился, чтобы я пошёл к нему.

Когда я вернулся в Bellevue, пианино от Pleyel уже было прислано, стараниями Блуа, но я так устал, что даже его не попробовал.

Опять был в Париже, у Вышнеградского, в его банке. Меня провели в великолепный салон. Поневоле мелькнула мысль: а бумаги-то не отдают.

Вышнеградский появился весёлый и любезный, и уселся на стул, подсунув под себя ногу. Для своего возраста он был чрезвычайно молод: ведь у него родился сын одновременно с моим Святославом и одновременно с его собственным внуком. Но когда я объяснил ему, что с целым рядом лиц выступаю против Международного банка, требуя возвращения бумаг, он омрачился (видимо, вся эта история была ему неприятна) и сейчас же встал. «Ну что-ж, будем судиться», сказал он. Я начал объяснять, что мне самому это очень неприятно, что я отлично помню его услуги, оказанные мне, и что, наконец, если ему моё выступление неприятно, то я могу прекратить это дело. Он ответил: «Нет, пожалуйста, лишний человек, примкнувший к этой группе, для нас не составляет разницы». Затем он поклонился и вышел. Итак, хотя я формально получил разрешение, но ушёл я с неприятным осадком.