Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Концерт Рахманинова, первый в этом сезоне. Отлично сыгранная Соната Бетховена, похуже Шопен, а затем «Rondo Caprice» Мендельсона и три вальса: Шопена, свой и из «Фауста» Гуно. За такую программу в России бросили бы в него дохлой кошкой. Из своих вещей только один «Etude-Tableau», очень хороший. Рахманинов держит себя олимпийцем, играет то чудесно, то деревянно, а в программе подлит перед толпой. Во мне он вызывает странное чувство: иногда восхищение, но иногда ужасную досаду. После концерта я зашёл в артистическую не столько к нему, сколько повидать других знакомых. Мы обменялись несколькими словами, но довольно холодно.

Писал «Увертюру» и повторял программу (весеннего концерта) для Чикаго. Обедал с Blanche, которая замечательно мила со мной, засыпает меня комплиментами и спрашивает, не скучаю ли я без Стеллы. Blanche после обеда была у меня, и я играл ей чикагскую программу. Blanche очень милая девушка, мечтательница и пессимистка. Во многих её словах и взглядах на жизнь я узнавал Стеллу. Вернее, наоборот: Стелла переняла их у Blanche.

Петроград не взят, но бои в окрестностях: в Красном селе, Царском и Тосне. Моя милая дача в Саблине, где я провёл такое хорошее лето, быть может, подверглась огню и уничтожению. Хотя правое крыло Юденича упирается в Тосно и ничего не слышно, чтобы оно перекинулось восточней Николаевской железной дороги. Большевики мобилизовали для обороны всех молодых людей. В какую кашу влипли все мои друзья: Борис Верин, Асафьев, Сувчинский, Мясковский! Одна надежда, что их, близких к искусству, хранит рука Луначарского. Неизвестно также, какая судьба постигла мою квартиру на 1-й Роте, в которую перед моим отъездом Сувчинский послал верного человека, своего управляющего. Домашний скарб мне абсолютно не жалко и даже премированный рояль не очень жаль. Но в письменном столе остались письма за несколько лет и толстая тетрадка дневника - один из последних годов, не помню какой. Вот эту тетрадку мне было бы очень жалко потерять.

Почти весь день инструментовал «Увертюру». Также играл для Чикаго.

Все дни писал «Увертюру» и сегодня кончил. Как будто вышло интересней, чем я собирался, и, по-видимому, придётся выставить опус. Вечером явился Чернявский. Я сыграл ему (он был в восторге) и отдал для исполнения.

Так как поездка Соскиса в Россию затягивается и, с другой стороны, оказалось, что Добровольческий Флот может послать телеграмму в Новороссийск через своего агента в Константинополе (прямо телеграммы не ходят), то я внёс Шестаковскому (здешнему агенту Добровольческого Флота) четыреста долларов залогу за мамин билет из Новороссийска в Нью-Йорк, и он должен телеграфом известить её (и Новороссийскую контору) об этом.

Из его офиса едва попал на XX Century [23] Двадцатый век, название экспресса (англ). и в 2.45 отправился на концерт в Чикаго. С моей огромной квартирой расстался, впрочем, без особого сожаления. Больно мещанская.

В поезде со мной ехал доктор из Виннипега, который хочет пригласить меня играть в его городе. С ним дочка тринадцати лет, краснощёкая американка.

Утром Чикаго и Н.Т.Кучерявый, встретивший меня на вокзале и на своём новом автомобиле повёзший меня к себе.

Днём был у Ньюмана, моего чикагского менеджера, а затем упражнялся на рояле в паршивеньком Kimball Hall'е. в котором мне предстоит давать мои оба recital`я. Но лучшего в Чикаго нет, если не считать огромного, на несколько тысяч.

В полчетвёртого первый recital из двух. Программа та же, что в прошлом феврале в Нью-Йорке: 4-я Соната, три пьесы Скрябина, десять «Мимолётностей», Мусоргский и «Токката». Залишка полон. Я не волновался и играл почти хорошо. За 4-ю Сонату я боялся, что публика не переварит, но ничего, финал разогрел. Остальное всё прошло с равным и хорошим успехом. Говорят, публика была избранная, серьёзная и музыкальная, как и полагается для Чикаго, где, конечно, больше понимают, чем в Нью-Йорке. Бисов - три.

После концерта в артистической, которая мала и тесна, приветы и поздравления, хотя и не такие яростные, как в Нью-Йорке. Одна девица показала мне все тональности «Мимолётностей» и смутила меня вопросом, в какой тональности №3. Я не знал (да никогда и не думал о тональности). После концерта с Кучерявым обедали у Волкова, очень милого русского консула. Волков рассказывал, что в прошлом январе задержка с контрактом оперы вышла потому, что разыгралась страшная интрига, чтобы вместо моей оперы поставить балет Карпентера. И только, когда Волков прижал Кампанини тем, что «слово, данное последним в присутствии русского консула, дороже золота», Кампанини пошёл на компромисс и поставил обе вещи.

Был у Кампанини, который нездоров, в постели и выглядит очень плохо. Маэстро расспрашивал про мой вчерашний успех и был мил. Мы распределяли партии для певцов (причём я, не зная ни одного, делал характеристики персонажей, а он говорил: «ессо!» - и называл фамилию певца).

Дирижёр - Маринуцци, говорят, звезда, новый, из Буэнос Айреса, сейчас ещё плывёт. Певцы тоже ещё в большинстве не съехались, так что разучивание оперы начнётся не раньше пятнадцатого ноября и потому мне пока с оперой тут дела нет. Не желая утомлять больного маэстро, я вскоре покинул его.

Кан, секретарь, после того, как я его в феврале зачислил в подлецы и обошёлся с ним соответствующим образом, ругал меня всю осень, но теперь, по-видимому, счёл за более осторожное быть приличным и пригласил меня завтракать. Я решил, что, хотя большого вреда он принести не может, но подкладывать маленькие свиньи в состоянии, поэтому решил быть тоже приличным и внешне мир был заключён.

Рецензии очень хорошие. Я здесь импонирую гораздо больше, чем в Нью-Йорке.

Утром повторял программу для вечера (ту же, что играл две недели назад в Нью-Йорке), а потом Кучерявый возил в своём автомобиле по Чикаго. Мы сделали миль тридцать по бульварам и паркам, которые прорезают весь город кольцом. Сам город разбит на правильные квадратики, застроенные небольшими домами, которые совсем не так импонируют, как большие домины Нью-Йорка. Только центральная часть города - Michigan Avenue - великолепна.

Вечером второй recital при неполном зале (две трети), что сразу меня охладило. Всю классическую часть программы я сыграл без настроения, немного (и неизвестно почему) нервничая, словом - хуже, чем в Нью-Йорке. Однако Соната Шумана имела большой успех, вызывали раза четыре. Свои вещи я сыграл хорошо и имел три биса. В артистической на этот раз было совсем мало народа и неинтересно. Я страшно устал.

Я думал, газеты проберут меня, но не тут-то было - хвалили как никогда. Какой-то Mr. Фауст интервьюировал меня для большевистской газеты New Republic и расхваливал меня (особенно за «Шествие солнца» из «Скифской сюиты», которую он слышал год назад) с такой горячностью, что мне было даже неловко.