Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После русских номеров (последний - Prelude g-moll Рахманинова) пять вызовов. В конце бисов только один: Contredance Бетховена. Публика в партере – чопорная наверху - горячая. После концерта никаких reception, но в уборную примадонны где я сидел, окружённый пудрой, румянами и париками, пришли дивные дамы - одна сказала:

- Вы прекрасно сыграли «Токкату», но музыку я не люблю.

Я ответил:

- Полюбите, когда услышите в пятый раз.

Менеджер дёрнул меня за рукав и тихо сказал:

- Тише, это наш главный критик.

Вечером я был у местного бомонда, а в полночь отправился в Нью-Йорк.

Вернувшись в Нью-Йорк и не найдя ничего существенного, кроме обычных счетов за рекламу, я переоделся и отправился к Сталям, как это было заранее условлено. Вскоре туда приехала Linette и день прошёл мило и мирно, за исключением вечера, когда Linette и я отправились смотреть на з вёзды и целовались совсем не мирно.

Жду ответа из Чикаго и не знаю, когда мне поехать на оперу.

День протёк в стиле того же мирного деревенского кайфа, как вчера. Janacopulos спела всю предстоящую программу, а мы её разобрали по косточкам. Очень жаль, что они скоро уезжают в Бразилию (за наследством) и наши воскресенья придут к концу.

Давно не попадались мне в руки русские книги, а тут досталась от Самойленко, и очень хорошая: «Огненный ангел» Брюсова, о котором я слышал ещё от Бориса Верина года два назад. Со всего размаха попадаешь в гущу суеверий XVI века. Герой повести - трезвый человек, который мозгами того века пытается распутаться в них.

Вернулся в город и делал всякие дела, а вечером был на концерте Левина, у которого отличные пальцы и пустая голова. Тут же в ложе была Linette, с которой после пили шоколад. Завтра она обещала прийти ко мне.

С большим интересом читаю «Огненного ангела». Вечером была Linette. Она хотя и в безумном страхе, что кто-нибудь увидит её, идущую ко мне, но теперь охотнее соглашается на посещение меня.

Самойленко известил меня, что Волков прислал телеграмму Башкирову, прося поскорее прислать меня в Чикаго, ибо Campanini при смерти и есть тенденция отложить оперу. Так как я с Башкировым не разговариваю с тех пор, как он, в ответ на мои просьбы о маме, вёл себя дураком, то я позвонил его секретарше. Однако Башкиров пожелал лично прочесть мне в телефон телеграмму, за что я холодно его поблагодарил, которая действительно требовала моего немедленного выезда в Чикаго. Тогда я позвонил в Чикаго Волкову (семь с половиной долларов) и вполне отчётливо слышал его голос на расстоянии тысячи миль. Волков сказал, что Кампанини лучше, но что мою оперу действительно хотят отложить до будущего сезона, так как певцы запоздали из Франции и весь план сезона перепутался. Я сказал, что сделаю Волкову подробное объяснение письмом, а через три дня просил его телеграфировать, надо ли мне ехать. А ехать мне определённо не хотелось, ибо раз певцы ещё не начали учить, то значит до постановки далеко, а раз Кампанини болен, то всё равно ничего не добьёшься. А между тем - тут Linette!

Вечером был у Фокина, который недавно приехал в Америку и очень мил, а вернувшись от него писал длинное письмо Волкову, объясняя главную истину: что, не ставя оперу в этом сезоне, они теряют право на следующий.

Видел Наеnsel`я, приехавшего из Чикаго. Он настроен отлично, говорит, что все в Чикаго очень заинтересованы моей оперой и только жаль, что выходит заминка. По его словам, Больм советует мне не приезжать: только изнервничаюсь: наговорю зря всем дерзостей. Совет, обратный вчерашнему. Haensel очень удивился, что мой нью-йоркский recital дал двести пятьдесят долларов убытка, и сказал, чтобы я не торопился с возмещением ему расходов, а наоборот, устраивал бы новый, на который он мне открывает кредит.

Вечером была Linette.

Утром пошёл на репетицию «Прибауток» Стравинского, которые Janacopulos репетировала с оркестром в восемь человек для первого исполнения в Нью-Йорке. Я помню, как их играл Стравинский ещё в Милане в 1915 году, по рукописи, и они мне тогда очень понравились. Теперь я с большим интересом слушал их на репетиции и по мере возможности помогал оркестру разобраться в них. Многое звучит прелестно.

Вернувшись домой, нашёл две телеграммы, одну от Больма, гласящую, что Johns объявил об отмене моей оперы, и кончающуюся нервным восклицанием: «I am disgusted» [28] Мне противно (англ). ; другую, более спокойную, от Волкова, что он употребит всё своём влияние, чтобы поговорить с финансовыми директорами. Так как я дал ему веский, как мне кажется, материал, то я верю в этот разговор.

Вечером настроение у меня было так себе и Linette повела меня развлекать в кинематограф.

Janacopulos уехала петь в Бостон, Сталь сидел один с кашлем на своём Stater Island. Я провёл с ним очень приятный день в неспешных разговорах, кайфе и прогулках по острову. Переделал для фортепиано скерцо из «Трёх апельсинов», как одну из частей сюиты, которую я хочу сделать из этой оперы для фортепиано, а позднее, может быть, также для оркестра.

Вернулся в город, где нашёл толстую пачку писем, одно хуже другого. Johns и Кан объявляют, что опера будет отменена на будущий сезон. Поговорив c Haensel'ЕМ, который больше меня опечален событием (у меня настроение злое и боевое), я запросил Johns'а, хорошо ли он прочёл контракт, откладывая оперу на будущий сезон. Haensel говорит, что нажимать на них следует изо всех сил, и даже с адвокатом, но лучше не доводить до суда, ибо указать точный размер убытков трудно.

Вечером хотел видеть Linette, но она была занята. Самойленки тоже.

Так как настроение было нервным и ничего делать не мог, то пошёл в кинематограф.

Писал маме длинное письмо через Константинополь. Получил, наконец, обратно от переписчика мою партитуру «Трёх апельсинов». Перелистывал её с любовью, но увы, неужели она отвержена до будущего сезона? Так суждено всем моим сценическим произведениям срываться перед поднятием занавеса («Маддалена», «Игрок», «Шут», «Апельсины»), как суждено срываться всем моим весенним романам.

Вечером была Linette. Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая девочка.

Днём концерт Vera Janacopulos, которая пела «Прибаутки» Стравинского. Меня это исполнение очень интересовало и даже волновало: как они прозвучат и как будет аплодировать публика. Но первая прозвучала так странно, что даже наша ложа, где сидели Сталь, Фокин и я, которые заранее решили хлопать и орать - переглянулись и не захлопали. Но публика оценила раньше нас: поднялись аплодисменты пополам со смехом. Сразу определился успех. Требуя биса, я отхлопал все руки и откричал всё горло так, что на меня даже оборачивались.