Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Послал маме телеграмму через консула. Послезавтра уезжает Ильяшенко прямо в Ростов, где сейчас мама. Надо послать ей с ним денег. Хотя он проедет недель пять, но вдруг стофунтовый чек запоздает, а большевики будут приближаться к Ростову, тогда хоть бы она выехала в Константинополь.

Сгрёб мои последние деньги (а их совсем немного) и купил чек в сорок фунтов на Константинополь (на Россию не дают). Вечером у меня был Ильяшенко, который очень любит мою музыку. Играл ему до упаду, чтобы он внимательнее отнесся к письму и чеку. Купил билет в Чикаго и взял сто долларов на расходы. После уплаты за квартиру в банке останется восемьдесят долларов. Не много. Если концерт в Чикаго не будет доходен, придётся просить у Кучерявого.

Играл на рояле, повторял к Чикаго. Завтракал с Blanche, которая очень сердится на Стеллу, не получая писем более месяца. По одним сведениям, дела труппы идут неважно и в январе они вернутся в Америку. По другим - хорошо, и Стелла «весела как бабочка». Что же, возможно. И хотя я всегда вспоминаю о ней с радостью, но не лучше ли пристальней вглянуться в нежность Linette? И когда вечером Linette и я на пароходе поехали к Сталям встречать Сочельник и Рождество, моё сердце как-то нежнее лежало к Linette, зная, что Стелла там «веселится как бабочка». Linette очень идёт новая беличья шуба.

Где-то Демчинский? Я с ним провёл три Сочельника.

Рождество. Но первые новости нехорошие: Деникин продолжает отступать перед большевиками. Доскочат ли деньги до мамы прежде, чем они придут в Ростов? И успеет ли мама покинуть Россию? Считал по пальцам, и, по-моему, через две недели от сегодня деньги будут у неё. Тогда успеет, так как если большевики возьмут Ростов, то не раньше февраля. Всё утро очень нервничал. Успокоило несколько прогулок с Linette по острову по яркому солнцу и белому снегу. Стали нас выпроводили рано, так как им надо укладываться - едут в Бразилию. Затем с Linette влезли на Wolworth Building, где адски холодно, но откуда красивый вид весь Нью-Йорк, а потом Linette была у меня.

Вечером заходил к Ингерманам, где один человек, только что конспиративно побывавший в Петрограде, рассказывал о том, что видел. Петроград тих, пустынен, все вывески содраны. Автомобилей нет, лошадей мало. Китайцы торгуют мясом, говорят - человеческим. Интеллигенции не видно: или разъехались, или вымерли Оставшиеся не надеются ни на что и не думают ни о чём, кроме еды. Дома охраняются довольно строго домовыми комитетами. Дежурства и ночью, и днём. Мне не жалко моей квартиры, но жалко одну толстую тетрадку дневника, оставшуюся в письменном столе. А где мои друзья? Я спросил рассказчика про Б.Верина, так как знал, что В.Башкиров поручил ему узнать про свою семью, но он не узнал ничего.

Утром собрал мои вещи и расстался с квартирой на 340W57, держа путь в Чикаго. Завтракал в Pennsylvania Hotel с Linette, которая удрала по этому поводу со своей службы. В своей новой серой шубке она выглядит очень мило и так нежна, как никто. В 2.55, провожаемый ею, я уехал с Broadway Limited в Чикаго. По дороге глядел в окно на серые и белые зимние ландшафты и обдумывал предстоящий разговор с Johnson`ом. Надо не раздражаться, не упрямиться, не горячиться и не плеваться, а холодно вести игру, учитывая их психологию и не давая учитывать свою.

Настроение ничего, больше всего успокаивает существование Linette, больше всего огорчает - мама.

В Чикаго на вокзале встретил меня со своим автомобилем Н.Т.Кучерявый, которому я и поехал на поселение на всё время пребывания в Чикаго, которое продлится или несколько дней, или даже две недели, в зависимости от хода переговоров с Чикагской оперой. День прошёл мирно. Кучерявый закармливал и запаивал. Вечером ездили в Kimball Hall упражняться на завтрашнем рояле.

Концерт в половину четвёртого. Маленький Kimball Hall не полон, но зато не было ни одного дарового пропуска. Хотя палец был завязан, но не мешал. «Карнавал» сыгран совсем хорошо. Русские вещи и моя 3-я Соната тоже. Успех большой, как в Нью-Йорке. Бисов - четыре. В артистической больше свои: Кучерявые, Волковы, Больмы, какая-то дама, спрашивавшая, не общие ли родственники Прокофьевы, на что я отвечал, что у меня родственников Прокофьевых нет. Обедали у Волковых. Там же был Кан, который говорил, что, конечно, лучше, что моя опера не идёт. С тех пор, как для себя установивши, что он подлец, он даже довольно мил и занятен. Волков шепнул, что постарается устроить мне свидание с Н. Mac Cormick, который большой джентльмен и на деньги которого существует Чикагская опера.

Сегодня разговаривал с Johnson'oм, который встретил меня любезностями и сожалениями, что оперу пришлось отложить до будущего сезона. Тут же присутствовал Больм, но он больше говорил о самом себе. Когда он ушёл, Johnson поставил вопрос прямо: он получил моё письмо, где я говорил о компенсациях и просит указать это в цифрах. На это я ответил так: у меня есть предложение н постановку оперы от Covent Garden, от Metropolitan, есть обещание от Бакста (которое я раздул почти до постановки), наконец, если бы моя опера сейчас уже прошла с тем успехом, с каким они ожидают, то, вероятно, мы сейчас бы говорили уже о новой опере, а не о той же, а между тем теперь, когда «Три апельсина» не представлены, то и предложения молчат, так как они не знают, что это за опера. С другой стороны, я теряю все концерты и на конец сезона, и все приглашения на будущий сезон, которые могли бы возникнуть после блестящего исполнения этой оперы. Если мы оценим четыре оперных контракта только в десять тысяч и годовой концертный сезон тоже в десять тысяч (Johnson не сморгнул), то эта оценка будет только скромной. Я, конечно, не собираюсь требовать все эти деньги, но считаю, что на половину, т.е. на десять тысяч я имею право. И, при получении с них компенсации в десять тысяч, я готов подписать новый двухлетний контракт за пять тысяч.

Тут Johnson завертелся на кресле, лицо его омрачилось, покраснело и он нервно сказал: «Нет, это слишком много. При таких условиях нам, вероятно, не удастся поставить вашу оперу». Однако он сейчас же овладел собою, вероятно вспомнив, что пятьдесят тысяч на оперу уже истрачены. Между тем я сказал, что эти цифры не должны его удивлять, так как пять тысяч за контракт - это уже цифра им знакомая: пять тысяч за потерянные годовые концертные приглашения – цифра скромная, уменьшая её, они будут просто унижать и значение своих постановок, и моё значение как пианиста, а пять тысяч за четыре, наконец три, наконец два потерянных оперных контракта всё-таки лишь половина или четверть того, что они сами мне платят за контракт. Наконец я подхожу к этим пятнадцати тысячам и с другой стороны: после годовой работы на Чикагскую оперу я теперь очутился без ничего, так как опера отложена на год. Исправить моё моральное состояние они не в силах, но обеспечить мне год, чтобы я мог продолжить мои композиторские работы - это их обязанность. После того, как я из этих пятнадцати тысяч заплачу три тысячи долгу (по рекламе и болезням), то мне останется тысяча долларов в месяц, из которых двести я должен тратить на рекламу, чтобы Америка мен окончательно не забыла, и двести посылать матери. Шестьсот долларов в месяц - это та скромная сумма, о которой я говорю.