Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Стиль беседы мягкий и благожелательный. Johnson опять жаловался, что я требую выше того, что они могут заплатить, а я вновь промотивировал все мои требования, указывая на их скромность. Тогда Johnson произвёл ряд атак на отдельные мои пункты. Он сказал, что не понимает, почему я требую за новый контракт пять тысяч: ведь четыре тысячи я получил за заказ оперы, а второй год оплачивался одной тысячью, поэтому и новый контракт на два года должен оплачиваться одною тысячью в каждый год. Я ответил, что Campanini при заказе сказал, что за десять спектаклей я получаю пять тысяч, т.е. по две с половиной тысячи в год, но так как я не мог прожить целый год работы на две с половиной тысячи, то мне и дали в первый год четыре с тем, чтобы во второй дать одну.

Тогда Johnson атаковал другие пять тысяч, те, которые я требовал за потерянные оперные контракты в Европе. Он сказал: хорошо, вы просите пять тысяч, а между тем эти предложения могут и осуществиться. Я ответил: да, но нет сомнения, что денежное вознаграждение будет втрое меньше, чем если бы я заключал эти контракты после успеха «Трёх апельсинов».

Тогда он атаковал третьи пять тысяч, за потерянный концертный год: как я могу доказать эту цифру? Я ответил, что она недоказуема и что те шесть концертов, которые были предложены и затем отказаны моему менеджеру за неимением у меня классической программы, ничего не говорит, но если мы возьмём для примера Новаэс, то я знаю, что она зарабатывает восемнадцать тысяч в год. Пускай она более популярна, чем я, но всё же пять тысяч по сравнению с этим совсем мало, т.е. меньше одной тысячи в месяц.

Отражённый по всем трём пунктам, Johnson долго думал, прикрыв глаза рукой, но контрпредложения не сделал, а сказал, что так как всякое решение всё равно должно поступить на утверждение Макса Пама, который приезжает в пятницу, то лучше отложить наше обсуждение до пятницы и решить с ним втроём. Я спросил: но тогда мы уже, наверное, можем прийти к тому или другому окончательному решению? Он ответил: о, безусловно.

На этом мы расстались, я - с довольно хорошими надеждами на благоприятный исход.

Сегодня и завтра опять дни ожидательные, медлительные и спокойные, если бы не мысли о маме.

От Linette наконец письмо, простое и мягкое. Мне бы очень хотелось её увидеть, но надо не торопясь закончить дело с Чикагской оперой: это исходный пункт для всего двадцатого года.

Сочинял темы, играл на рояле, писал дневник, сидел дома.

Johnson известил, что Пам запоздал и приедет не сегодня, а завтра. Опять - тягучка. Я рассчитывал, что если бы сегодня мы переговорили, то завтра смогли бы подписать контракт, послезавтра, в воскресенье, я смог бы выехать, а в понедельник быть в объятиях Linette. Но теперь дело, ясно, затянется до будущей недели.

Вечером Готлиб. очень любезный молодой человек, который всё время вокруг меня вертится, повёз меня в Cosmopolitan Club при Чикагском университете. Клуб устраивал мне reception. Помещение крошечное: три скромные комнаты, члены - студенты, студентки, профессора, профессорши, всех человек сто. Меня поставили у стенки, справа - председатель, очень милый мексиканец, слева - председательница, молоденькая блондинка. - и все присутствующие продефилировали перед ним, представляемые мне председателем, пожимая мне руку и говоря приветствия. Это была самая фантастическая дефилада. которую я когда-либо видел: тут были люди всех возрастов, размеров, национальностей и цветов - жёлтые, коричневые, розовые, светло-белые, китайцы, филиппинцы, панамцы, испанцы, евреи, армяне, финны и прочие. Одни подавали руку как доску, другие с треском жали мои пальцы, японцы кланялись несколько раз и услужливо хихикали. Я от души наслаждался и с удовольствием приветствовал все сорок языков. Затем меня заставили играть, оглушили аплодисментами, кто-то спел, профессор сказал небольшую речь в мою честь и честь русского искусства. Затем все разговаривали, я хотел немного пофлиртовать с хорошенькой армяночкой, но меня так рвали со всех сторон, что я скоро и потерял её. Затем Готлиб увез меня домой.

Весь день провёл у телефона в ожидании звонка о свидании с Памом. Звонил сам несколько раз, но Johnson как в воду канул. Вечером рассвирепел и поехал в театр искать Johnson'a. По дороге уговорил себя не сердиться и напомнил слова адвоката: что бы ни случилось - не сердитесь, пусть сердятся другие. Johnson'a нашёл и разговаривал с ним любезно. Там же вскоре появился и Пам, который действительно приехал только к вечеру. Пам (маленький человек с бородкой и брюшком) посмотрел на меня сердитыми глазами, вероятно, за пятнадцать тысяч. Назначили разговор на послезавтра в двенадцать.

Сегодня опять тихий и медлительный день. Работал над либретто второго акта. Вечером профессор Новаковский говорил, что сведения о нашествии большевиков si Кавказ сильно преувеличены. Хотя я ему не особенно верю, но приятно чуть-чуть убаюкать себя насчёт ужасов, которые могут ожидать маму. А вдруг большевики и не покроют Кавказ?

В двенадцать часов должно было наконец состояться решительное побоище на -предмет «Трёх апельсинов». Так как я прибыл туда на полчаса раньше, то пошёл гулять по Michigan Avenue, где в витрине я высмотрел чудесный чемодан особенной кожи, покупкой которого я решил отпраздновать заключение нового контракта и получение моей «годовой пенсии» в случае, если всё удастся.

Когда ровно в двенадцать я пришёл в офис, то мне пришлось ещё ждать, так как Пам предварительно совещался с Johnson'ом. В полпервого я был приглашён в кабинет и разговор втроём длился два с половиной часа.

Начался он длинной речью Пама. Тут было обо всём: и о просветительском значении Чикагской оперы, и об убытках, которые они несут, и возможностях, которые мне открываются, и о старании как можно лучше дать мою оперу, и о риске, который они несли, принимая неизвестную вещь, и о том, что в этом сезоне они могли бы исполнить, но исполнили бы скверно, а в будущем исполнят хорошо и потому я безусловно выигрываю от того, что они откладывают. Резюме: что хотя они имеют право на пять спектаклей в будущем году по двести долларов, но они готовы предложить мне восемь по двести пятьдесят. Я выслушал всё терпеливо и прилично, кивая головой и давая понять, что очень уважаю их намерения, но, когда дело дошло до жалкого предложения с таким достоинством сообщённого, я не выдержал и засмеялся, хотя и одними уголками губ. Пам, который говорил уже минут двадцать и был уверен, что он меня убеждает, вдруг понял, что всё зря, и сразу осёкся. Тогда я возразил на отдельные пункты, главным образом указывая, как и почему они могли дать оперу в этом сезоне (на что Пам и Johnson, в свою очередь, возражали), а затем сказал, что об их предложении, конечно, не может быть и речи, что я понёс большие потери, которые я уже объяснял Johnson'y и которые я ему сейчас повторю, и что я прошу у них десять тысяч в качестве компенсации. Пам разгорячился, пошёл красными пятнами и вообще с этого момента вёл себя нервно и невежливо. Johnson, наоборот, был всё время скромен и незначителен. Я все два с половиной часа сохранял тон безукоризненно приличный.