Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Встал в таком же приподнятом настроении, как и вчера, и сел за переделку последней картины, но развлекли письма: тут и более пессимистическое от Асафьева (дирекция боится, что материал не будет готов - хорошо, что я вчера послал ему телеграмму); тут и Цейтлин - с надеждой, что я всё-таки у него выступлю, и с сообщением, что Цуккер их покинул; тут и Тарумов с концертами на Кавказе и даже в Туркестане (смотрели на карте, где Самарканд); тут наконец и Колечка Мясковский, который предупреждает, что в этом году плохо разрешают вывозить валюту за границу и что Персимфанс потерял многих видных своих покровителей. Последнее важно, ибо перед поездкой я именно через Цейтлина хотел пощупать почву о том, как меня на этот раз впустят и выпустят. Ведь я, хоть и с полуразрешения Литвинова, пользовался Нансеновским паспортом, а это карается тюрьмой; так что прежде, чем ехать, полезно выяснить, согласны ли на это смотреть сквозь пальцы. Все эти известия, возможности и невозможности, очень взволновали - и в то же время лихорадочно хотелось работать. Третья картина переделывалась, впрочем, недурно, а днём кончил клавир первой.

Тут ещё новое волнение: у Ballot разбирают мотор, и я бегал в гараж, ведь это точно оперируют живот у близкого друга. Грогий тоже вдруг скис и поехал к practitioner. Это ему помогло и он, ободрившись, вновь сел за работу, но сделал сегодня немного, как раз, когда надо, чтобы он гнал вовсю. Словом, я целый день кипел - и успокаивал себя через CS. А вдруг мы в конце апреля в Туркестане!

Все эти четыре дня почти сплошь работал над «Игроком» и почти кончил переделку последней картины. Во всяком случае перешагнул через самое опасное место - через объятия Алексея с Полиной. В старой редакции оно было развито у меня в грандиозный половой акт, но ведь половой акт – самая несценичная вещь на свете! Режиссёр ломает себе голову - как бы сделать это в границах деликатности и, с другой стороны, достаточно ясно, а зритель чувствует себя неловко и не знает, куда смотреть. Так или иначе, этот момент на сцене не вызывает у публики удовольствия, а лишь любопытство или неловкость. Поэтому в новой редакции я сделал гораздо скромнее, сразу оборвав на высокой ноте - зато музыкально будет лучше; сценическое же впечатление - не то поцелуй, не то порыв нежности, - вообще заретушевано. Переделкой я занимался, как всегда, по утрам, днём же догонял клавир, исправлял натканное Горчаковым и возился с переписчиками, за которыми теперь главная задержка и которые меня теперь больше беспокоят, чем моя собственная работа.

Пташка, по-видимому, не хотела понимать напряжённости моей работы и приставала со своим пением и тем, что я мало обращаю на него внимания, чем довела меня до того, что я заорал, чтобы меня оставили в покое, и, следовательно, нарушил мой обет не сердиться. Это нехорошо, но, по-видимому, не сразу дано избавиться от этого порока.

Появился в Париже Стравинский - дирижировать своими двумя gala. Я его встретил дважды в издательстве, где он часами сидел с Конюсом, проставляя смычки в своём «Аполлоне». Стравинский на этот раз был мил и приятен и даже пригласил меня пойти с ним пить кофе, но платил, впрочем, я. Про «Аполлона» говорил, что вышел он очень здорово, но стоил больших трудов. Жаловался, что у него болят виски - это от парижских ветров. Впрочем, говорили мы больше про автомобили.

Страрам начал сегодня репетировать Симфонию, сначала с одними струнными. Я её слушал несколько враждебно: как-то отошёл от этой музыки. Нет, надо писать 3-ю Симфонию!

Обедали у нас Боровские. Он только что из Лондона, а перед тем был в России, поэтому я жадно его обо всём расспрашивал, зная, что никто как он может дать мне самые вернейшие сведения о положении там: о концертах, отношении к приезжающим артистам, о паспортах и прочем. Для предстоящей моей поездки этот разговор имел решающий характер. Так как в политических переговорах я решил опираться главным образом на Цейтлина, то я очень интересовался, можно ли на него положиться и сохранил ли он свою доброкачественность с точки зрения правительственных кругов. Ответы Боровского были довольно удовлетворительны, хотя и мелькнула жалоба Цейтлина, что, вот, Прокофьев перед поездкой в Россию говорил, что примет какие мы хотим условия, а приехав, пользуясь этим, вытянул с них всё, что можно. Цуккер, оказывается, принадлежал к оппозиции, так что уход его из Персимфанса не является в данный момент политической потерей для Персимфанса. Боровский рассматривал статью Дукельского о Дягилевском балете, восхищался ею и удивлялся, как это такой вертихвост мог иметь столь острый ум.

Днём оркестровал, а вечером ели блины с Боровским в русском ресторане. Там же встретил В.Н. Башкирова, который был пьян, но изысканно любезен. Я не преминул подразнить его, напомнив, что в день первого знакомства со мной он вышел к обеду без галстука и что этот отсутствующий галстук теперь навек прилеплен к нему.

После обеда были на вечере у Прюньера, где было много знаменитостей, толкотня и беспорядок. «О, как вы потолстели!», - сказал мне кто-то. «C'est parce qu'il est gonflé de gloire» [337] Это потому, что его переполняет слава (фр). , - прибавил сосед.

Набоков уже раз пять или шесть звонил мне по телефону. Сегодня он явился ко мне играть свою оду, которую он не только играл, но и пел оглушительным голосом. Ода произвела неровное впечатление: были интересные моменты, были менее удачные, были слишком «белые», были нарочито пошленькие – дурное парижское влияние последних годов, которое, вероятно, скоро само себя изживёт. Одно место показалось мне скучным и чрезмерно под «Кащея» Корсакова. Я сказал это.

- Но это как раз больше всего понравилось Стравинскому! – воскликнул Набоков.

Я:

- Стравинский хвалил, потому что он злой человек.

Набоков:

- Я сам бы в новом сочинении не написал бы такого куска.

С Набоковым была его жена. Наталья, смазливенькая. Мне она показалась милой, а Пташка нашла её противной девчонкой.

Побаливала голова, поэтому не занимался, но много ходил. Вспоминал Шопенгауэра и моё увлечение им. Но он увлекал меня главным образом практическими советами жизни и перенесением меня из каждодневной жизни в мир отвлечённых идей, что тогда для меня было ново. Его же главная философская система не задела меня. Да, в той системе Шопенгауэр с необычайным блеском доказал, что он попал в тупик.

Вечером голова прошла. Концерт Боровского, который, однако, играл не всё хорошо. Не очень я люблю и его исполнение моих сочинений. «Сарказмы» я слушал как чужие вещи, так далеко я отошёл от них, «Скерцо» Ор.12 было мне ближе. Кстати, и играет его Боровский отлично. После концерта ужинали в соседнем кафе, а затем Боровские хотели ехать с нами в какую-нибудь boite [338] Ночной ресторан (фр). , но мне смертельно хотелось спать, и мы уклонились.