Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Сегодня внимательно пересмотрел первые две части 3-й Симфонии по заметкам, которые делал в записной книжке во время репетиций. Кое-где исправил, точнее, обозначил флюктуации темпов, сделал три маленьких купюры. Таким образом, эти части хоть завтра в гравировку, если Пайчадзе наскребёт денег.

Днём появился Blois и сообщил, что Гаво согласен: десять концертов ежегодно по десять тысяч франков, и кроме того, по два фестиваля в Grand Opéra. Контракт на три года. На днях меня пригласят для окончательных переговоров.

Вечером у Кусевицких: он наиграл «Классическую» Симфонию на граммофон - надо было выбрать, который из четырёх дисков. Трудно: все четыре так хороши, что не знаешь, который.

Днём у Кусевицкого был Лурье; про «Аполлона» сказал, что это замечательное произведение, в котором, однако, нет ни одной ноты, откуда-нибудь не взятой.

Чувствовал себя ленивым (жара?) и мало что сделал. Корректировал клавир Квинтета и разбирал рецензии «Игрока» - чтобы послать Асафьеву и Мейерхольду. Заходил в издательство, где мне сообщили, что Рахманинов купил экземпляр «Блудного сына».

Вечером у некоего Orcel`я. богатого француза, где играл Софроницкий: целый камерный вечер из моих сочинений: «Еврейская увертюра», пьесы для скрипки, виолончельная «Баллада», романсы, 3-я Соната, «Мимолётности» и прочее. Исполняли плохо, но отнеслись хорошо.

CS Church. Вернувшись, нашёл длинное письмо от Держановского. Заведующий репертуарной частью в Большом театре Гусман хочет поставить «Стальной скок» и пригласить меня в репертуарную комиссию при Большом театре. Дабы я не терял связи с заграницей, достаточно, чтобы я проводил в Москве три месяца осенью и три весной. Письмо меня взволновало. Шесть месяцев - это, конечно, ерунда, много, особенно, когда у меня только что как следует начала налаживаться заграница. Но месяц осенью и месяц весной, это очень интересно. Главное, чтобы мне гарантировали свыше абсолютно свободное передвижение.

Днём были на лекции CS, но, стыдно сказать - у меня было такое сонное настроение, что я должен был бороться с собой, чтобы заставить себя слушать внимательно.

Обедали у Пайчадзе. Парадный обед.

Вносил переделки в скерцо 3-й Симфонии, задуманные во время репетиций.

Днём пошёл на генеральную репетицию «Бала» Риети, но опоздал и застал самый кончик. К Дягилеву не подходил, продолжая будировать его за хореографию «Блудного сына» («капитан, которого не было на корабле в нужную минуту»). После «Бала» репетировали «Пастораль» Орика, которую возобновили с купюрами и новой хореографией. Орик всегда стремился к оперетке и после «Пасторали» действительно переключился на неё. В ней есть одна тема, до-мажорная, до того цирковая, что Дягилев вскочил и закричал: «Играйте её как можно скорее!» Дезормьер возразил, что скорее оркестр не сыграет. Тогда Дягилев сам задирижировал, стоя позади Дезормьера и загоняя темп. Говорят, на фортепианных репетициях он просил играть в этом месте один аккомпанемент, пропуская тему, чтобы её не слышать.

Приехал из Америки Haensel с женой. Сегодня мы их кормили вкусным завтраком у Prunier. Haensel был исключительно мил, наслаждался едой. Затем они заходили к нам. Я подарил ему карты Франции и книги с отелями и ресторанами, так как завтра они едут на две недели в автомобиле кататься по Франции. Про американские концерты мало нового. Кусевицкий, конечно, увлекается, говоря, что мне надо ехать на пять месяцев: надо ехать как в 1926 году: на Рождество, на два с половиной.

Так как с Пайчадзе я не мог договориться ни об издании 3-й Симфонии, ни о романсах Мясковского, а Кусевицкий завтра уезжает в Берлин, то сегодня я испросил у него аудиенцию - и в семь часов вечера Пайчадзе и я были у него. Разговор был приятный. Романсы Мясковского приняты, но так как, по словам Пайчадзе, никто сейчас романсов не покупает, то решено просить Мясковского дать ещё какие-нибудь вещи. Что касается моей 3-й Симфонии, то не без труда мне удалось протолкнуть, чтобы гравировали партитуру и, может быть, партии струнных. Пайчадзе пытался доказать, что наш парижский гравёр занят до отказа, и не скоро сможет приняться, но я ему напомнил, что есть хороший гравёр в Бордо, тогда он сдался.

Вечером на дягилевском спектакле. Первым номером «Стальной скок», по-прежнему идущий с успехом, затем премьера «Бала» Риети. Музыка довольно милая, но человека, потерявшего бразды: с мира по нитке - бедному рубашка. Декорации Кирико средние, но костюмы очень удачные. Успех с самого начала: громко аплодировали после каждого номера. Поймал себя на том, что злюсь. Что это? Зависть? Нежелание терпеть около себя успех? Но тогда это позор. Лучше, если я злюсь оттого, что незначительная и несамостоятельная, но приятная музыка («приятное свинство») вызывает энтузиазм. Но и то: раз по соседству замешан мой балет и я, конечно, полусознательно примериваю к нему, то и это «благородное негодование» надо подавить: ну что-ж, публика не на такой высоте культуры, чтобы сразу разобраться, пусть веселится. В конце овации. Риети несколько раз выходил кланяться, но публика кричала «Кирико!», который появился лишь в конце. В антракте я подошёл к Риети и поздравил его. Отношение у меня было к нему самое благожелательное, и мне было приятно, что он обрадовался моему поздравлению.

Вечером было довольно неприятное письмо от Спака. «Игрока» отложили до осени из-за болезни Полины. Неужели нет дублёрши? Не думая, чтобы отложили по каким-либо другим причинам: столько труда, большой успех, хорошая пресса... Сегодняшний день был посвящён обсуждению с Пташкой, куда ехать летом. С дачей так запоздали, что теперь искать совсем нелегко. Наметили Yonne, живописный департамент центральной Франции: это и не очень близко от Парижа - значит, дачи не так разобраны: и не очень далеко в смысле автомобильной поездки на поиски. Послали письма на места с запросами.

Вчера приехала жена Набокова и мы вместе были на «Блудном сыне». Но опять огорчение - и от сцены, и от оркестра, в котором были на этот раз заместители, провалившие и номер на 5/4, и кларнетное соло (грабёж!). Три кларнета играли чёрт знает, что, вступали не вовремя, останавливались, слышно было, как Дезормьер ругался. Когда в антракте я зашёл к нему, он был в бешенстве и просил написать ему ругательное письмо, чтобы он мог предъявить его в синдикат музыкантов. Нет оркестровых музыкантов более распущенных, чем французские!

Писал письмо Дезормьеру. Также длинное письмо Мясковскому - о его романсах и о моих премьерах.

Приведя 3-ю Симфонию в порядок, вытащил заметки, сделанные во время репетиций «Игрока». Шутка сказать: семь листов! Сочинял вставную сцену в первом акте.