Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После поездки в Монте-Карло, то есть после почти двухмесячного перерыва, взял автомобиль и поехал загород к смазчику.

Много писем, в том числе от Мейерхольда, из которого можно заключить, что в России не так уж хорошо (если я поеду, то втянут в писание политической музыки); и от брюссельской филармонии: в будущем апреле три концерта из моих сочинений, предлагают семьсот пятьдесят долларов, но думаю, что получу тысячу. Это хорошо. В моё отсутствие заходил Blois. Жаль. Пора кончить с Гаво.

Приехали Боровские. Настроение у них среднее: туго с деньгами. Вечером были с ними в кинематографе на русском фильме: «Рязанские бабы». Много приятного и родного, особенно волнующееся поле ржи. Ехать - не ехать в Россию?

Кончил вставную сцену.

Завтракали у Bassiano в Версале. Очень милые люди, вкусный завтрак, чудный сад. Много беседовал с Онеггером - об автомобилях: он как раз ехал с завтрака вносить задаток за новый. Я подвёз его к самому магазину Bugatti.

Днём длинный разговор с Mémé, у которой вечное несогласие с Пташкой. Mémé отличный человек, но что за характер! Обидчивый и независимый.

Вечером у Бенуа.

CS Church. Думал о сборнике CS гимнов. Со временем задача для меня: пересмотреть его и дополнить. Много случайного. И сколько можно прибавить хорошего!

Догонял дневник.

Когда я выходил из парикмахерской на Champs Elysées, но из-за дождя не смел сунуться на улицу, кто-то сказал: «Здравствуйте». Оказалось - Глазунов: он медленно шёл под дождём, без зонтика. «К Годовскому», объяснил он. Я смутился, что он первый поздоровался, и начал поспешно выражать ему моё удовольствие по поводу встречи.

Когда я затем, придя в издательство и увидев там Стравинского, рассказал ему про встречу, Стравинский рассказал, в свою очередь, что после концерта, который под управлением Глазунова был на днях (я не пошёл), он, Стравинский, пошёл к Глазунову в артистическую, но Глазунов не узнал его, по-видимому, умышленно. Стравинский воскликнул: «Александр Константинович, да это я, Стравинский!» Тогда Глазунов сухо пожал ему руку и отвернулся. Стравинский при этом обиженно (совсем не по-стравински) прибавил, что давно он не чувствовал себя таким смущённым, как после этого.

Заходил Blois и предложил проект контракта. Гаво, собственно, за ширмой, а контракт от de Valmalet'a, импрессарио, близко к Гаво стоящего. Контракт не совсем то, что я ожидал, но сто тысяч франков за десять концертов гарантируют и пятьдесят тысяч на устройство двух симфонических дают (говорят, это мало, ничего хорошего не устроишь). Изучал контракт и делал пометки.

Четвёртого и шестого были на «Блудном сыне», один раз с Боровскими. Кларнетиста, после заявления Дезормьера с моим письмом в руках, выгнали. Это произвело впечатление на оркестр, который теперь играл лучше (хотя в достаточной мере плохо). Народу в зале немого, не то, что на открытии. Дягилев отсутствует. Кохно иногда мелькает, здоровается прилично, я - сухо. Сувчинский сидел с Лурье и по окончании, потирая руки, заявил мне: «Будет статья». То есть про «Блудного сына» в «Евразии»; писать будет Лурье, которому Сувчинский не хотел поручать, пока «Блудный сын» не понравится тому. Лурье, видимо, под впечатлением и хочет что-то сказать мне, но я оживлённо здороваюсь и, быстро пожав ему руку, ухожу. Пусть на первое время останется с похвалой внутри себя.

В субботу восьмого подали повестку в суд. Я думал, что опять из-за квартиры, но оказывается, что Кохно требует конфискации клавира «Блудного сына» за то, что таковой поступил в продажу без указания автора либретто. Нахал! Наглец! Когда печатали обложку, я спросил у Пайчадзе: «Не будем помещать, что либретто Кохна? Какой он к чёрту либреттист!» На что Пайчадзе ответил: «Конечно не будем». Так и сделали, но горе в том, что Кохно заявлен либреттистом во Франции, в Обществе Авторов, и на это-то он и опирается.

На другой день, девятого в воскресенье, у Кусевицкого по обыкновению был чай и гости, и мы с Пайчадзе, который получил такую же повестку, уговорились остаться и поговорить. Когда я пришёл туда, там уже сидел Стравинский, который был необычайно возмущён инцидентом.

- Я специально приехал из-за этого, - сказал он. - Это не Кохно, а Дягилев. Кохно без Дягилева не смеет сделать такую вещь. Только когда грек кого-нибудь подцепит, тогда он и дышит. У него внутренняя чесотка.

Я знаю, что у Стравинского ссора с Дягилевым из-за купюры в «Аполлоне», но всё же я тронут заступничеством Стравинского.

Десятого Пайчадзе, Стравинский и я отправляемся к адвокату, специалисту по литературным делам. Адвокат элегантен и пессимистичен: раз связались как сотрудники при заявке пьесы в Общество Авторов, то нельзя одного без другого. Больше всех говорит Стравинский, горячится, приводит тысячи доводов, характеризует Кохно. Я знаю, что Стравинский - почётный член Общества Авторов и любит вставить это в разговор, поэтому жду: когда же? Но он упоминает об этом лишь перед уходом. Адвокат объясняет, что ближайшее требование Кохна - изъятие клавира из продажи; разбирательство же по существу произойдёт через много месяцев. Надо постараться доказать, что издательство печатает ноты, а не текст, и потому имело в виду только автора нот. Может, суд согласится с этой точкой зрения. Тем временем Пайчадзе, для спокойствия, решил девятьсот экземпляров из тысячи напечатанных отослать в Берлин: туда не так скоро доберутся.

Прощаясь на перекрёстке, я благодарил Стравинского за дружеские чувства.

Он:

- Поверьте, Серёжа, я очень интересуюсь этим делом, и не только по любви к вам, но и по ненависти к Кохно. Но тут не один Кохно, тут и Дягилев, и не только против вас, но и против издательства. Мы с Пайчадзе ему повысим цены на материалы. Увидите, он ещё заплатит за нашего адвоката!

Проснулся в шесть, потому что злила история с Кохно. Старался побороть злобу. Читал CS. Человек развивается по мере того, как ему удаётся преодолевать препятствия. Историю с Кохно надлежит рассматривать исключительно с точки зрения препятствия, которое надлежит преодолеть. Упражнение. Упражнение себя в иммунитете ко всяким земным страстям и дрязгам. Это единственная правильная точка зрения на этот конфликт и единственный способ извлечь из него пользу.

Пошёл на первое свидание с Гаво. Внизу меня ждал Blois. Он опять повторил, что и слышать не хочет ни о каких процентах за устройство дел с Гаво: когда его, Blois, высадили от Pleyel`я, я был единственным человеком, который к нему относился тепло (я этого не помню), остальные все отвернулись. Гаво – человек пожилой, с длинным носом, блестящими глазами, говорит тихо и очень вежливо. После обмена любезностями, он пригласил к себе de Valmalet'a и началось обсуждение контракта, которое длилось больше часа. Они просили дать им подумать сорок восемь часов. Распростились изысканно, но я ушёл недовольный, спрашивая Blois: «Что за комедия? Они в конце концов согласны или не согласны? Ведь ясно, что на гарантиях они должны что-то потерять, и это что-то должен доплатить Гаво». Blois объяснил, что как раз Гаво хочет, чтобы часть доплатил Вальмалет - поэтому последний и торгуется.