Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Так как у нас не было кухарки, то решили поехать со Стравинскими обедать в Arlemare, в восьми километрах от нас, где Шалон показал нам первосортный ресторан, хотя и простой с виду. Я выкатил моего Ballot, который выглядел гораздо шикарней Mathis'а Стравинского, но его Mathis новенький, а мой - старик. Выехали: я впереди, со Стравинским рядом со мной; сыновья сзади с Пташкой. Федя просил ехать не слишком скоро, так как дорога плохая и их лёгкую машину больше подбрасывает, чем мою тяжёлую. В Арльмаре обед был первый сорт, но от рыбы (lavaret, здешняя специальность) Стравинский отказался, так как у него недостаточно сильные токсины, а потому рыба, даже самая свежая, разлагается в желудке скорее, чем он успевает её переварить. (Невероятно). Я не позволил Стравинскому платить за обед и затем проводил его несколько километров, чтобы он не сбился на перекрёстке.

На другой день (двадцать первого) приехал Сувчинский. В очень хорошем настроении я отправился встречать его, но первые его слова - о смерти Дягилева. Я воскликнул: «Нет?!», - но по существу не сразу воспринял, настолько жив и живуч образ Дягилева. Пока Сувчинский рассказывал: «Третьего дня... от фурункула... в Венеции», - до меня постепенно доходила сущность. От фурункула - он всегда боялся их. Когда, по моему возвращению из России, мы назначили свидание, он манкировал, потому что у него был фурункул (я удивился тому).

Смерть Дягилева случилась как раз тогда, когда я, в связи с расхождениями при постановке «Блудного сына», как-то отошёл от него. То, что в кохновской истории Дягилев стал против меня, ещё более подчеркнуло эти расхождения. Мне стало казаться, что с этими балетами цикл моих отношений с Дягилевым исчерпан. В деловом отношении эта кончина, казалось, не ударяла по мне так, как она несомненно ударила по другим, более молодым композиторам: Риети, Набоков, Дукельский - для них, конечно, рушилась масса надежд. Но Дягилев - как гениальный руководитель, но Дягилев - как замечательно интересная личность, как «вещь» (Сувчинский когда-то про Шаляпина: «Мне он нравится, как «вещь»!), - вот где я чувствую потерю.

Пташка тоже потрясена и не может прийти в себя оттого, что вчера, когда Дягилев лежал на столе, мы сидели тут со Стравинским и всячески проезжались на его счёт. Есть вроде оправдания: проезжался, собственно говоря, Стравинский, но оправдание это малое: мы слушали с удовольствием. А Стравинский в третий раз рассказывал, какая была стычка из-за купюры в «Аполлоне». Дягилев, по его мнению, в конце концов не так много понимал в музыке, но понимание замещали опытность и привычка. Я внутренне не соглашался, так как я высокого мнения о понимании Дягилева в музыке - это он доказал своими замечаниями во время сочинения «Блудного сына». А Стравинский между тем продолжал рассказывать, как на Gare du Nord в суматохе его кто-то тронул за плечо. Это был Дягилев, который натянуто сказал: «Ах, ты тоже едешь в Лондон? И я еду в Лондон. Ну вот, в дороге поговорим». Но ни в дороге, ни в Лондоне они не встречались, хотя в Лондоне остановились в одном и том же месте (в Albermarle Court, где останавливались и мы с Пташкой). Обе стороны, однако, избегали друг друга.

Весь вечер прошёл под впечатлением события. Кто наследник прав и декораций? Неужели Кохно? Неужели он будет пробовать продолжать? Конечно будет, если получит права на то: это последняя волна, которая сможет его вынести в люди. Но не вынесет. Может быть, продолжит сражаться сезон, благо есть контракты в Испании, Голландии и ещё кое-где, да может есть новинка в лице сочиняемого Хиндемитом балета. Но усохнет скоро: дело держалось Дягилевым лично, его головою и его авторитетом.

На другой день у меня была тяжёлая голова. Я не занимался и на три часа уходил в горы. Сувчинский много говорил с Пташкой о пении; у него сильный тенор и он сейчас в полосе увлечения пением. Он нашёл, что Пташка понимает это дело и, сверх того, имеет способность ясно объяснять приёмы.

На свадьбе дочки Кедрова, в русской церкви, Сувчинский встретил Глазунова, который подошёл к нему и тут же в церкви, пока поздравляли молодых, принялся ругать Асафьева за интриги, которые тот затевает в Консерватории. Сувчинский опешил и заявил, что, по его сведениям, как раз наоборот: Асафьев совсем отстранился от Консерватории и почти безвыездно сидит в Детском, занимаясь научными работами. Глазунов подхватил: «Вот-вот, заперся и оттуда, из подполья-то, и гадит, и гадит...». Сувчинский прибавил, что в это время из другого угла показался Метнер, а из третьего – Черепнин – и он обратился в бегство при виде этого склада старинных вещей.

Евразийство, по словам Сувчинского, вступило в новую фазу. Тот советский офицер Ланговой, которого я однажды встретил на евразийском собрании в Берлине и с которым беседовал о Мясковском, теперь очень выдвинулся в начальники контрразведки, и через него один из евразийцев, Арапов, получил разрешение легально поехать в Москву - поговорить. Сувчинский говорит, что Маркс отлично разработал, как надо свергнуть капитал, но в дальнейшей стройке многого не хватает: ни предначертаний Маркса, ни новых идей у советского правительства. И вот тут и должны на помощь прийти евразийцы. Пока же они могут пригодиться большевикам как некоторый передаточный пункт для сношений с заграницей, пункт, менее одиозный для заграницы, чем сами большевики. Во всяком случае, Арапов уже в Москве - очень любопытно, во что это выльется.

Вечером пришло письмо от Стравинского: вернувшись от меня, он нашёл телеграмму о кончине Дягилева. Очевидно, он тоже был сконфужен, что всё время бранил его. То же случилось в 1915 году, когда в Милане он всё время ругал Скрябина, а через месяц Скрябин умер; и я, вернувшись в Россию, получил от Стравинского письмо с сожалениями по поводу его кончины.

На другой день, двадцать третьего, как раньше уговорились со Стравинским, мы, т.е. Пташка, Сувчинский и я отправились к нему в автомобиле. Была чудная погода, и ехали мы по красивой местности. Завтракали на берегу озера Annecy в том же ресторане, где в прошлом году с Асафьевым. Стравинский живёт по другую сторону озера, в чудном уголке, снимая небольшой пансион, который почти весь заполнен его семьёй. Шагах в двухстах, в расстоянии «фортепианного выстрела», небольшой переносной домик, где он работает. Разговоры, конечно, о Дягилеве. Стравинский играет вторую и третью части Концерта (первая ещё не готова). Интересно и лучше, чем я ожидал по разговорам. Но с первого раза и после плохого исполнения судить трудно. Начинаю понимать, в чём «светскость»: кое-где маршеобразный аккомпанемент с терц-кварт аккордами, в оркестровке, подчёркнутой медью, - эксплуатируется то, что считалось пошловатеньким. Но сделано отлично, много интересных комбинаций.