Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

С Шалоном работали над чисткой перевода Спака. Шалон думал не очень быстро и времени мы ухлопали тьму, но находили отличные разрешения там, где Спак отказывался. Несколько раз он поймал его на бельгийских оборотах, тогда он набрасывался на них как коршун. Один раз Шалон обманул меня, когда было назначено свидание и я ждал с нетерпением. Я разозлился и мы чуть не поссорились, но всё обошлось при следующем свидании.

Часто снились Дягилев и Сталь. И во сне мне было неловко спросить Дягилева: как же мы разговариваем с ним, если он умер? А Сталь говорил звучным весёлым голосом, и я тоже всё не смел спросить его, почему он может говорить без голосовых связок?

Эти дни бегло работал над оркестровкой финала Дивертисмента, и сегодня неожиданно подкатил к концу - и кончил. Очень приятно: я не надеялся, что до отъезда!

Насколько в Симфониетте я завяз, настолько Дивертисмент проскочил легко. Конечно, если бы лето было длиннее (и я бы работал быстрее над Симфониеттой)? и не так пакостно были сделаны партии «Стального скока», то я мог бы выполнить и всю мою «судостроительную» программу, т.е. докончить 4-ю Симфонию и сделать оркестровую фантазию из «Игрока». 4-ю Симфонию собственно морально затормозил Кусевицкий, уговаривая приберечь её для будущего сезона - юбилейного для Бостонского оркестра. На самом деле Симфония очень подвинута: первая часть оркестрована, вторая сочинена, третья выйдет целиком из «Блудного сына» (только ещё насчёт тональности я колеблюсь), и лишь над финалом надо поработать, да и то полностью его я уже набросал в апреле в Монте-Карло, и, судя по этому плану, там не так уж много надо присочинять. С фантазией, из «Игрока», работы будет больше; я подробно её ещё не обдумывал, но уже ясны целые куски. Однако, кажется, композиторскую лавочку придётся на этот сезон закрыть: сезон будет путешественный и концертный.

После аккуратной работы целого лета даже странно, что сегодня утром не надо садиться за партитуру! Сел с утра за корректуру - и кончил «Стальной скок», работа немалая. 231 страница партитуры и 471 страница партий - с массой ошибок и переделок!

Немножко не совсем в эти дни моё сердце. С чего бы? С ним пора кончить. Болит грудь. Но надо помнить, что всякое испытание есть задача, которую надо разрешить и через это подвинуться вперёд.

Газеты полны скандалом о парижском Полпредстве: советник Полпредства Беседовский, провожаемый приехавшим из Москвы, бежал через забор и с полицией требовал задержанных в Полпредстве жену и сына. Слава Богу, мой Аренс не причём, а Аренс - первый человек, к которому я пойду по возвращении в Париж, чтобы узнать, есть ли мне обратная виза для поездки в Россию.

Пташка последние дни несколько раз пела для соседей, неплохо, и уже приобрела поклонниц и друзей. Настроение поэтому было отличное. Но вчера у неё тоже что-то с сердцем - и сильнее, чем у меня. Жаль, что она так отошла от CS. То есть, собственно говоря, и не отошла в полном смысле, но и не так близка, как раньше. Это недомыслие. Ведь если быть уверенным, что мир создан как духовный и распорядок в нём духовный, то какое недомыслие вертеться вокруг и на стороне! Пишу это и для себя: помни об этом, помни, помни.

Нашёл хорошую систему для ликвидации неприязненных чувств к врачам: стараться мысленно войти в их жизнь, с их интересами, даже мелкими деталями; стараться при этом задерживаться на их симпатичных чертах, так как и у врачей они есть; словом, войти в их кожу, как входит опытный драматург в свои персонажи, не рисуя их злодеями, а людьми. Тогда и общие слова найдутся.

День, свободный от партитур и корректур. Догонял поэтому дневник.

Отъезд из Кюлоз десятого октября. Одиннадцатого в половине пятого accident [391] Авария (фр). , потеря сознания, первое воспоминание - автомобиль становится на ноги; вторая потеря сознания, сон, лихорадка. Отель задержан, пять дней лежим. MB о муже трагично, но сдержанно; почва отношения к Борису, второй раз уже только Владимир, третий о его сумасшествии. Саша - сначала ничего, через десять дней синяки. Рука.

Визит к Аренсу - и решено ехать: хотя не дают бумагу, но гарантируют на основании разговора во время поездки. Пташка сначала равнодушна (не дошло), а потом смущается; очень нежная неделя.

Квартира - на Bassano.

Двадцать четвёртого известие о смерти тёти Кати; её последнее письмо пришло как раз в день смерти.

Последнюю неделю только и заняты отъездом: деньги, вещи, паспорт, покупки, подарки.

Отъезд в 12.10. Провожает Пташка, Святослав, очень нежно с Пташкой. Отъезд менее весёлый, чем два года назад, потому что отвык ездить один. Но путь приятный.

Утром Берлин. У Вебера. Покупки. Завтрак у него. Я покупаю игрушку (в первый раз обращаю внимание на детей). Отъезд в шесть часов вечера (польскую визу получил сразу, боялся, что задержат на сутки). Вебер провожал. Некоторое беспокойство на польской границе: два паспорта, боялся сложностей; проводник отбирает паспорт. Утром Варшава - телеграмма Мясковскому и письмо Пташки. Дремал. Вечером Негорелое. Таможенные чиновники спокойны и любезны. Смотрели письмо Пташки.

Выспался - один во владивостокском купе. Москва в одиннадцать часов утра: Мясковский (оброс бородой, постарел, стал походить на своего отца), трое Держановских (усы у Лели), Мейерхольд, Оборин. Ламм. Разговоры, конечно, о катастрофе: здесь одно время пришло известие, что я убит. «Наехал на трамвай» - оскорбительно! Отель только центральный - в Столешниковом; Мейерхольд пригласил остановиться у него, но неудобно. Едем в автомобиле с Держановским в гостиницу. Но номер ничего, тихий, чистая кровать. Окно на площадь, где недавно снесли церковь.

Настроение у Держановского вялое. Цветы от Лели и Екатерины Васильевны; Леля свободна и к моим услугам. Иду с Держановским по Москве. Сухо, тепло, солнечно, а я думал, что будет снег и грязь. Толпа серая. Сравнение с большим японским городом: перевес пешеходов над ездоками. Мейерхольд в новой собственной квартире: отличная. Настроение - полная противоположность: недавно вычистили 15%. Консультант в Большом театре с решительным влиянием. Говорит - необходимо, чтобы я тоже, хотя бы живя за границей. Звонит Гусману: сразу устраивает деньги (аванс), а то всё очень дорого; менял доллары и задержаны в таможне вещи.

Завтракаем, иду в театр. Александровский (толстая шея, нога через ручку кресла) и Гусман. Толстая пачка: пятьсот. Спешу в гостиницу, где ждёт Мясковский, едва не пробегаю мимо: Мясковский, Леля и Екатерина Васильевна у подъезда, стоят и смеются. Леля и Екатерина Васильевна принесли хлеба – не дают к кофе. Затем уходят, а Мясковский остаётся. О тёте Кате, и хуже: Надя. Я: справьтесь, можно ли навестить. Снова у Мейерхольда. Разговоры о Большом театре. Приходит Маяковский. Одежда (шёлковая рубашка? Во всяком случае очень чистая). Едем к печатникам читать «Баню». Новенький «Рено». Оказывается, привёз из Парижа. Мы на эстраде. Маяковский, как всегда, читает превосходно, орёт. Пьеса лучше «Клопа», много остроумия, менее тяжёлого, но особенно конец. Мейерхольд говорит - хуже. Рабочие, полурабочие. Разные мнения, интересно. Один начинает тихонько, но отчитывает Маяковского за непонятность; другой, конфузясь, защищает и благодарит. Едем к Ламм (меня подвозят). Картина, похожая на два года назад. Мясковский, Шебалин, Сараджев, ещё человек десять, которых не разберу. Три пьесы Мясковского в восемь рук. Я с Сараджевым по партитуре. Просто, чуть провинциально, четырёхтакты. Но есть замечательные моменты. Симфониетта скорее чуть разочаровывает. Ухожу в двенадцать пешком. Смешанное чувство. Жаждется бодрости, но утомлённые кисели.