Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Третья и последняя репетиция. Принца и Принцессу записали по радио на граммофон для научных целей. После репетиции разговоры с Лопашевым и Держановским. Я - кольт для заграницы. Об опере опять. Лопашев утверждает, что хоть сейчас контракт и аванс. Я отвечаю, что, не выбрав сюжета, не могу писать контракт. С Лелей меха и переход в другое Общество авторов. Голова тяжёлая и потому лежал, так как вечером большое собрание у Мейерхольда. К вечеру голова действительно прошла. Мясковский. Оборин, Пастернак, Маяковский, Петров-Водкин, Олеша, Пшибышевскпй. Керженцев, Литвинова, Агранов, ещё кое-кто из генералов. Знакомлюсь с Пшибышевским, он интересный. Я играл, затем певица пела Брамса. Пшибышевский отмечает неуместность романтической музыки. Когда он хвалил мою музыку, я спрашивал, не нужны ли для Консерватории мои сочинения (не взятые Мейерхольдом). Он сказал, что, конечно, нужны и что приглашение летом за ним (надеюсь, не как в Ленинграде). Разговор с Аграновым, Мейерхольд отлично вводит, Агранов деловито спрашивает и всё записывает. Обещает навести справки. Я о благородстве Шурика, конечно, это преступление против государства, но я надеюсь, что пять лет тюрьмы успели отучить от благородства (полушутя). Выходит, будто дело в самом деле подвинулось. Длинный разговор с Литвиновой, под конец скучно. Маяковский ломается, я назвал его тенором и получил дерзость.

Я:

- Вот я играл и не ломался, а у вас замашки тенора.

Маяковский:

- Но вы меня просите читать, а я не просил вас играть.

Затем он читает «Ванн» («фу, как глупо выходит, невозможно читать»). «Ванн» очень ловко. Затем «Баню». Но это скучно. Ухожу в другую комнату, на диван с Петровым-Водкиным, разговариваем об Америке, я, помня, что в Bellevue мы встретились у Пасхальной заутрени, рассказывал про CS, он чрезвычайно заинтересован и не ожидал, что в Америке такая духовная жизнь. Вот, поди же, как люди некультурны и миллионы об этом не знают. Возвращался домой в отличном настроении: думаю, что Шурика и Надю освободят.

Утром пришёл Кучерявый, толстый, тяжёлый, с одышкой. Отдал ему лекарства. Заговорил с ним об Америке и о CS, но это его не интересует. С Лелей меха. Есть набор шкурок каракуля. Но сегодня не показали, а сказали, что завтра. Шепотом. Я даже взял Малышева и спрашивал, законно ли. Обстановка такая, будто сейчас выйдут гепеушники. Малышев объяснил, что я имею право покупать, но что еврей этот не имеет права спекулировать, перепродавая чужое добро. Ждал в четыре Лопашева, но он надул. В воздухе уже отъезд (послезавтра) и потому спешка по целому ряду дел: билет, визы, очень помогает Малышев. Я у Мейерхольда - сколько заплатить Малышеву. Обедал у Мейерхольда с приехавшим Асафьевым. Брудершафт с Мейерхольдом. Мейерхольд про Маяковского: Маяковский всё-таки провинциал; его вчерашнее ломание - не что иное как глубокий провинциализм.

Второй спектакль «Апельсинов». В семь часов у меня сборище на ложу: двое Кучерявых, Анна Петровна и две маленькие Раевские, Мострас, Леля. Екатерина Васильевна и Держановский. Асафьев и я сидели в партере на приставных стульях (также Гусман, Керженцев и Рабинович, так как все билеты проданы). Гусман потирает руки. В спектакле много сценических недостатков и много красивых картин. Убивают антракты (тридцать-сорок минут каждый). Гусман гордится, что уже сократили каждый на пять минут. Меня злит смех Принца: не молодой, заразительный, а старческий, рассудочно-рефлекторный. Но Козловский - любимец Москвы (за что бы: голосок средний, хотя есть умение), и по окончании кричат больше «Козловский», чем «автора». Сейчас в учебных заведениях какие-то праздники, поэтому в зале доминирует молодёжь.

О вхождении в кооператив Большого театра, очень выгодные условия. Пятьсот рублей - заём индустриализации!

Разговор о спасении моего рояля.

Утром заходил брат Марии Викторовны, молодой человек не без шика, красивый. Так как это было в девять часов утра, то я встретил его неумытый, в пижаме. Затем всякие звонки по телефону, и Леля, с которой пошёл смотреть мех, который, наконец, принесли и который она признала за хороший. Дали задаток и оставили пальто подшивать. Ушёл в лёгком - европейском.

К Яворскому, далёкое Замоскворечье. Тесно - две комнаты на три четверти, заставленные двумя огромными роялями. Ещё величественный Кубацкий и его жена-балерина. Обед отличный, хотя Яворский теперь не в прежней чести. Яворский о Сувчинском после того, как я оповестил его приезд. О Маяковском. Обратно подвозит Кубацкий в такси. Возможно, он станет во главе Софила, тогда он хотел бы серьёзный концерт из моих сочинений. Я: лучше будущей осенью: мой апрельский приезд будет слишком краток.

Отдохнув, в восемь отправился на Радио. Зал полон, но он не так велик. Лопашев, на которого Держановский накричал в телефон за некорректность по отношению ко мне, извинялся и спрашивал, можно ли придти завтра. Хотя завтра отъезд и пропасть дел, дело с Лопашевым может выйти серьёзным, и поэтому назначил ему на десять утра. Перед началом концерта волнение: Сараджев забыл пенсне. Звонки по телефону, его растерянность, постарелость. Держановский говорит несколько слов, Мейерхольд произносит речь обо мне (составил Держановский, исправил Мейерхольд). Программ нет. Держановский объявляет вещи и части и последнее в Симфониетте выходит глупо, так как он прибавляет объяснение, не всегда удачное, например, «финал, которым заканчивается Симфониетта». В зале смех. Сараджев дирижирует Симфониетту в не совсем верном темпе, пенсне взволновало, хотя его принесли. Я слушаю за кулисами, откуда Симфониетта звучит ещё хуже, чем из зала. Затем Скрипичный концерт, Еврейская увертюра и повторение Симфониетты. На этот раз слушаю по радио из другой комнаты. Звучит ясно, но крикливо и сухо. Затем дирижирую три номера из «Апельсинов»: Чудаки, Принц и Принцесса, и Марш. Публика, среди которой огромный процент музыкантов, до сих пор сдержанная, встречает меня довольно длительной овацией (три раза становлюсь к пульту, но снова приходится кланяться). Я дирижирую ясно, но чувствую себя за пультом не дома. Оркестр, однако, знает наизусть и вывозит. Впрочем, Мясковский нашёл, что Принца и Принцессу я провёл с большим чувством. После Марша публика не расходится и требует биса. Выхожу четыре раза, но бисы продолжаются. Хотя я заявил в начале, что «не хочу поддерживать традицию повторения Марша», традицию пришлось поддержать и сыграть его после пятого выхода.

Половинкин о «Детских пьесах», об «Апельсинах»: «Я только теперь понял, что на эту вещь мы должны ходить учиться, как надо сочинять музыку». Искренне - или любезность под «Детские пьесы»?