Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Выехали двадцать четвёртого в 11.45 дня. С тем же пароходом Рахманинов, Эльман, Левицкий (приятный мальчик чуть типа Дукельского), Брайловский. Пароход называют boite à musique. Много провожающих, фотографы. Некоторые провожают сразу и меня, и Рахманинова и бегают от вагона к вагону. Набоков притащил почему-то Маркевича. Сообщает, что по случаю Рождества Стравинский прислал сказать, что он прощает Набокова. Cherbourg вечером. «Беренгария», 52000 тонн, невероятный колосс: семь освещённых этажей. Первый день укачивает, на второй привыкаем, на третий море успокаивается. Приятная компания Декосов. Кинематограф - вместе. Рахманинов - превосходная сюита. Показывается мало, гуляет по пустынным палубам. Скучает. Видя, что я любезен, приглашает на вечер к себе. Захожу почти каждый вечер, раскладываем пасьянсы (трогательная идиллия). Я получаю приглашение спеть (!) в благотворительном концерте. Мой ответ: благодарю, но боюсь, не доставлю почтенной публике удовольствия. Предлагаю дуэт со «скрипачом» Рахманиновым; в конце серьёзно рекомендую Бродского, едущего во втором классе.

Концерт состоялся без участия единой знаменитости и был довольно нелепый. У нас отличная просторная каюта, кормят с шиком, икрой и пр. Приехали в Нью-Йорк с опозданием на сутки, тридцать первого днём. Как он красив, когда подходит пароход, и как меняется с каждым новым приездом.

Haensel во Флориде, a Parmelee уехал в деревню на новый год. Встретил представитель от Steinway - Грейнер, русский.

Приехав вчера в Нью-Йорк и выполнив формальности (довольно долго), мы отправились в Great Northern Hotel, где Parmelee задержал нам две комнаты. Тот же отель, что и четыре года назад, но для Нью-Йорка он как-то состарился. В Европе ещё простоял бы двадцать лет, а здесь, вероятно, скоро сломают. «Стейнвей» уже был там: приятно, надо подтянуться. Пташка устала, у меня болела голова. Новый Год мы нигде не собирались встречать, но от одиннадцати до двенадцати ночи погуляли по Бродвею, который был заполнен до отказа праздничной толпой. Всё это свистело в свистульки, пищало в пищалки, хлопало в хлопушки - невероятный Вавилон. Своеобразный и очень большой эффект.

Первого числа завтракали у Ольги Самаровой - и этим дело ограничилось. Пташка раскисла и её после парохода качало, а я был в настроении заниматься: шестого концерт в Нью-Йорке, а девятого в Cleveland'e; и то, и другое надлежало привести в порядок.

Ничего особенного за эти дни не произошло. Я не старался видеть людей, чтобы не отвлекали от занятий. Пташка капризничала. Причины: мой нью-йоркский концерт с Кошиц, а не с ней; я недостаточно рекламирую её как певицу. Но: с Кошиц я «пою» не по своему желанию, а потому что нас ангажировал Haensel, меня не спросившись; что касается рекламы Пташкиного голоса, то нет ничего глупее, чем рекламировать всухую. Пусть она приведёт себя в порядок и начнёт петь направо и налево, тогда реклама сама собой будет готова.

Были всё-таки: у В. Башкирова, который звонил. Он «вышел в люди»: пятьдесят тысяч жалования, красивая жена, квартира у самой 5-й авеню. Со мною нежен. Русским обедом нас накормил Грейнер, новый русский управляющий у Стейнвея.

Появился Асланов, постаревший, больной, трогательный. Он знал отца Дукельского, инженера, и теперь категорически утверждал, что эти Дукельские не евреи. Значит, из Димы может выйти композитор.

Заходил я дважды к Кошиц - репетировать романсы. Она та же, point d'honneur – петь со всеми композиторами по очереди: Прокофьевым, Глазуновым, Метнером. При ней Ариадна, которая с ней делала турне в качестве аккомпаниаторши. Держала себя скромно, показывала новое сочинение, несамостоятельное, но более порядочное, чем когда-то в Калифорнии.

Ходил по Нью-Йорку. Производит впечатление. Обстраивается невероятно. Вообще - невероятный город.

Были на большом вечере у Miss Wiborg.

Играл Коханский, аккомпанировал Итурби, испанский пианист, сделавший вдруг колоссальную карьеру в Америке; танцевал Мясин, который теперь балетмейстер в каком-то большом нью-йоркском шоу, за хорошие деньги, конечно. Он не так давно женился на советской танцовщице, которая жадно выспрашивала у меня московские новости. Мелькнули скучные и важные дамы - Mrs Vanderbilt, Mrs Otto Kahn, красивый старик. Я удивился, когда кто-то подал ему пальто. Оказалось, что русский Великий князь. Вернулись во втором часу. Не стоило: завтра мой концерт.

У меня немодный жилет у фрака. Проворонил: теперь носят гораздо более открытые. Немедленно купить, в Нью-Йорке на это очень обращают внимание.

Утром Грейнер возил меня сниматься для Стейнвея. Почти час жарили меня под яркими и горячими лампами. Грейнер рассказывал, что Рахманинов сидит терпеливо, а Горовиц прыгает как блоха.

Днём Пташка ходила заниматься к Любошицу, аккомпаниатору, который аккомпанирует в Нью-Йорке решительно всем. Он расхвалил Пташку - и от дурного настроения не осталось и следа. Как ни странно, но мнение его имеет некоторое значение, так как он ходит повсюду и авторитетно рассказывает.

Вечером концерт: в Town Hall [397] Ратуша (англ). , с участием Кошиц. Одни утверждали, что ошибка - слишком скромно, лучше было дождаться выступления с Бостонским оркестром. Другие утверждали, что это не играет роли. Зал так себе (ныне разрушенный Эолиан был симпатичнее) и публики на три четверти (мне показалось, что наполовину). Играл я, слегка рассердившись на Нью-Йорк за невнимание, и потому не волновался. Вначале чувствовался вполне определённый холодок, но затем публика расшевелилась - на «Наваждении», на Марше из «Апельсинов» (повторены) и на когда-то гармонизированных мною русских песнях, выкопанных Кошиц (я совсем забыл о них). В «Наваждении», которое в этом сезоне с большим треском играл в Америке Горовиц, я постарался подтянуться, чтобы играть не хуже него, и действительно, оно прошло хорошо. В «Вещах в себе», разумеется, ничего не поняли; выходило, будто их не стоило играть, но с другой стороны, как же не сыграть последнюю и значительную вещь? По окончании в артистической народ: Зилоти (с которым последние годы было вроде охлаждения, но который был сегодня мил), Klein, Судейкин, Саминский, выползший из прошлого Серж Базавов.

После концерта - прямо с чемоданами на вокзал, и в 11.45 я во фраке уехал в Cleveland. Хотя с Пташкой всё время ссорились, теперь она жалела, что я уезжаю.

Перед концертом я так старался не забыть всех вещей для Cleveland, что забыл часть нот, по которым должен был аккомпанировать сегодня Кошиц. Так что среди концерта Пташка и Parmelee носились домой, в отель, за ними. Haensel наступил ей на платье и оторвал хвост.

Приехал в Cleveland седьмого в час дня и попал в отличный Cleveland Hotel, к сожалению, слишком отдалённый от концертного зала. Репетиция – через полтора часа после приезда. Оркестр большой и очень приличный, конечно, среди музыкантов - русские евреи, знавшие меня ещё по петербургской Консерватории. Главный дирижёр Соколов, тоже русский, двадцать лет в Америке, - отсутствовал, его замещал посредственный, но внимательный и благожелательный Ringwall. Концерт (я играл Первый после многолетнего перерыва) сразу пошёл хорошо. Дирижируя затем четыре номера из «Стального скока», я сначала не слишком хорошо слышал, но понемногу освоился. После трёх репетиций было два концерта, первый - с хорошо наполненным залом и прессой; второй - без прессы и с полупустым залом. Дирекция извинялась за немузыкальность своих граждан, которых не удаётся приучить к концертам, даже несмотря на низкую цену билетов. Моему Первому концерту хлопали, по-видимому, вполне искренне, «Скоку» же - из вежливости, но оркестру «Стальной скок» понравился. Про критиков мне сказали, что один есть отличный музыкант, а другие не очень. Но вышло как раз наоборот: немузыкальный похвалил «Стальной скок», а музыкальный нашёл, что это просто шум, куда лучше «Классическая» Симфония, сыгранная здесь недавно Кусевицким. А когда «Классическую» Симфонию я двенадцать лет назад в первый раз сыграл в Америке, то с такой же уверенностью критика сказала, что это - дрянь. В Cleveland же я получил пачку свежих нью-йоркских критик о моём концерте шестого. Это сплошная мразь: полуинтеллигентные кретины, важно восседающие в больших газетах большого города, со снисходительной небрежностью рассуждают о сочинениях, в которых ничего не понимают! Поймут ли в будущем, и если да, то скоро ли? Конечно, не поймут. Но уже теперь у некоторых из них проскальзывают оговорки: а не попадём ли мы в дураки, и не пора ли уже начать хвалить?