Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Dawnes:

- Нам надо увидеться ещё раз.

Я:

- Кстати, я вам хотел показать кое-что из...

Dawnes (польщённый, думая, что я хочу знать его мнение о моих сочинениях):

- О, конечно, с удовольствием!

Я:

- ...из сочинений молодых композиторов; вот, кстати, рецензии об одном, которого вы не знаете, но скоро узнаете: Набоков.

Dawnes (холоднее):

- Ах, это вполне интересно.

С Базавовыми говорили о музыке и о спичечной фабрике Бахметьева, где он администратор.

Завтрак у Mrs Reis, председательницы League of Composers. За завтраком Смоленс, Грюнберг и другие члены лиги. Она, вкупе со Стоковским, теперь предпринимает большие постановки, снимая для этого не более не менее, как Metropolitan. Дали таким образом «Свадебку», «Весну священную». В будущем году хотят «Стальной скок» и «Блудного сына». За завтраком разговоры и планы на этот счёт. По возвращении домой Пташка пела песни Файи Арбосу, который с успехом гастролирует в Америке и стоит в нашем же отеле. Пташка собственно пригласила его якобы для испанских указаний, на самом же деле ей хотелось, чтобы он (директор мадридской филармонии) послушал её и имел в виду. Но Арбос принял свою роль всерьёз, не столько слушал, сколько останавливал и объяснял, и от увлечения заплевал мне всю мою полулысину, стоя позади, пока я аккомпанировал.

Обедали у Башкировых, после вместе - на оперетке Гершвина «Strike the band», той самой, премьеру которой праздновали три дня назад. Сценически - страшная неподвижность и неизобретательность: относится к настоящей оперетке как оратория к опере. Весь смех - в словесных оборотах локального характера. Но это же не театр! Театр же есть движение! Музыка для оперетки милая, большей частью ничтожная, иногда остроумная. Есть один пренеплохой и даже довольно ловкий ансамбль, но Гершвин или не понимает своих хороших сторон, или же это не во вкусе толпы, и он не смеет: развивать такие моменты может вскочить в копеечку, вернее, мешать ей.

Были у Mrs Steinway, владелицы фирмы, очень милой старушки. Говорили о нью-йоркских критиках. Что за собачья должность - два, три, четыре концерта в день, и вечером же статья о них! Критики часто несвободны и должны повиноваться директивам. Например, критик атакует Metropolitan и справедливо. Otto Kahn звонит приятелю-банкиру, владельцу газеты: «Знаете, неудобно, что ваш орган ругает наш театр...», и в результате критику приказывают: «Или хвали, или ступай к чёрту».

Днём Дукельский играл наброски концерта для контрабаса и уверял, что он совсем не подлизывается к Кусевицкому. Музыка слабоватая, да и инструмента он не понимает. Романсы лучше, но не Бог весть. Дукельский как-то иссох. Я боялся, что оперетки испошлят его; он, видимо, и сам того боялся - и ударился в другой порок, в сухость. Точь-в-точь Рахманинов, который впал в сухость, когда его задразнили доступностью его лирики.

Вечером был у Судейкина, он уже набросал карандашные схемы трёх декораций для «Огненного ангела», очень выразительных. Много говорили, разрабатывая сценические возможности в «Ангеле». Затем Судейкин рассказывал, как он объяснялся со Стравинским, когда, вернувшись из Америки, стал догадываться, что у Стравинского что-то с его женой. За завтраком Судейкин разбил стакан и облил Стравинского вином; потом «немного тряс его», после чего они долго ходили по улицам, говоря бессвязно, а на прощание поцеловались и больше никогда не виделись. «Достоевщина», - пояснил Судейкин, который до сих пор, по-моему, неравнодушен к ушедшей жене.

Когда мы были у Mrs Steinway, Olin Dawnes звонил и просил меня приехать к нему помочь разобраться в русских композиторах - толстой пачке нот, полученных из Москвы. Сегодня я поехал и провёл у него три часа. Ноты были почти все мне знакомые: Мясковский, Фейнберг, Половинкнн, Шостакович etc. Кроме того, новый для меня сборник пролетарских музыкантов, Давиденко и прочие, тех самых, которые ставили мне вопросики в Москве и интригуют против «Скока». Кое-что оказалось забавным как приёмы: хор, говорящий ритмом, с малым барабаном и голосом, появляющимся на этом фоне. Затем Dawnes интервьюировал меня, а я распространялся, что мелодия и субстанция — главное, над чем я работаю, сочиняя музыку; однако я заметил, что мелодия, если это настоящая мелодия, т.е. новый мелодический рисунок, труднее всегда доходит до понимания. Метил я в самого Dawnes'а, писавшего, что он не нашёл у меня содержания. Dawnes внимательно впитывал говоримое и, прощаясь, благодарил за приятную беседу «с настоящим музыкантом». «Скрипачи, пианисты - ведь не это же меня интересует!», - прибавил он.

Повторяю программу реситаля, а также 2-й Концерт к Бостону. Пташка тоже готовится к первому выступлению, поэтому у неё нервы и хрипота, и дома настроение так себе.

Очень взбесило меня письмо Кусевицкого. При свидании он говорил, что хотел устроить всю программу из моих сочинений, только едва ли успеет всё срепетировать. Я сдуру и по простоте написал ему, прося всё-таки постараться – и получил в ответ по носу. Кусевицкий, который забывает сегодня, что он говорил вчера, писал теперь, что ещё не пришла пора устраивать мне фестивали. Вышло, что я напрашиваюсь, а папаша отказывает, причём не просто, а надуваясь от важности как индийский петух. Сначала я решил, что нет, в Бостоне ни за что не остановлюсь у Кусевицких, а поеду в отель. Потом как-то отлегло, особенно после визита к Клейну, который в ответ на вопрос, что такое вспыльчивость и как с этим бороться, сказал: «Помните, что как бы вам всё не показалось неправильным в момент горячности, Бог всё же управляет всем наилучшим образом. А если есть смертные, которые делают ошибки, то почему же мы должны из-за этого горячиться?»

Оставили номер за собой (стоит рояль и все вещи разбросаны) и поехали в Бостон. С Кусевицким решил быть милым и при случае мягко сказать, что он не к месту принял свой тон в письме. На самом деле всё даже оказалось проще: Наталья Константиновна выехала с автомобилем встречать нас на станцию - любезность, которую от неё не часто дождёшься. Надо сказать, телеграмма о нашем приезде была подписана Пташкой, так что неизвестно, вдвоём ли мы приезжали. Сам Кусевицкий лежал в постели с жаром, и я постарался культивировать в себе жалость, чтобы окончательно смягчить себя. Разговор был мирный и Кусевицкий всё время ломал себе голову, как составить программу. Придумал он неплохо: посередине «Скифскую сюиту» и 2-й Концерт, в начале Моцарт, а в конце Бах, - но не мог достать нужных нот Баха, и теперь не знал, чем его заменить.

Живут Кусевицкие за Бостоном, совсем в деревне, вокруг снег и деревья. Дом огромный, деревенский. У нас в комнате холодновато, и потому всю ночь горит газовый камин, разбрасывая блики, что очень приятно. Утром яркое солнце и снег. Мои выступления с Кусевицким через неделю, а сейчас мы приехали на две ночи, для концерта с Пташкой в большом женском университете под Бостоном. Пташка хрипит и нервничает, но не ссорится. Я вчера треснул себе палец о сундук, и он побаливает.