Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Пробыл я в Cleveland четыре с половиной дня, но время прошло незаметно. Между репетициями и концертами я корректировал «Игрока» (очень затягивающее занятие) и писал письма. Звонила Miss Crain, которая живёт теперь в Cleveland. По её приглашению я был на лекции CS и на Wednesday meeting. Огромные церкви и масса народу. Miss Crain познакомила меня со многими сайентистами, которые были очень милы, приходили на концерты, возили в автомобиле.

Утром вернулся из Cleveland в Нью-Йорк и застал Пташку раскисшей и скорее в дурном настроении. Сейчас же зазвонил ко мне Судейкин, уже несколько лет состоящий декоратором в Metropolitan, и спросил, смогу ли я иметь свидание с Серафином, главным дирижёром в Metropolitan, и Dr Lert, режиссёром - на предмет «Огненного ангела». Оказывается, что все трое – мои поклонники, и даже Гатти обмолвился, что интересуется моей музыкой. Словом, у Metropolitan - «перерождение сердца». У меня до сих пор ещё в памяти мерзейшая атмосфера, при которой десять лет назад в Metropolitan состоялось прослушивание моих трёх опер. Да, уже тогда они существовали, хотя и неотделанные.

В шесть часов вечера я явился к Судейкину и туда же приехал Серафин. Я рассказал сюжет. Серафин был в восторге, но вдруг запротестовал Судейкин, что это несценично, Судейкин, который заварил всю кашу (или это теперь шахматный ход?). Клавир в Париже и потому послал телеграмму Пайчадзе о высылке, пока же в Metropolitan заняты постановкой «Садка», и сегодняшние переговоры - предварительные. После ухода Серафина я пересказал Судейкину весь сюжет, и на этот раз он ему показался более театральным. Вечером появился Dr Lert, который сказал, что он мечтал поставить «Три апельсина» ещё когда был режиссёром во Франкфурте. Перерождение сердца! Перерождение сердца! Лучше поздно, чем никогда.

Утром были в CS church, а затем завтракали у Klein'ов, у них отличная квартира. Днём заходил Дукельский. Он в Америке вобщем ничего не сделал, но всё ещё надеется.

Обедали у Кусевицких, которые после четырёх концертов, данных в течение сорока восьми часов, отдыхают. У них в новом отеле Savoy Plaza чудный номер с фантастическим видом на Нью-Йорк.

Всё прошло мягко и ласково, но в общем они совсем не занимаются мною, как можно было ожидать. Симфониетту, которую передала ему Пташка, он едва ли сыграет - трудновато и длинновато, и не скучновато ли? - а вообще думал целую программу из моих сочинений, но едва ли сумеет срепетировать. Я сказал, что целая программа была бы для меня особенно важна в нью-йоркском концерте pour me poser bien [398] Чтобы представить меня с лучшей стороны (фр). в этом обожравшемся городе. Кусевицкий ответил: подумает, постарается, словом, неопределённости.

В одиннадцать вечера отправились (все мы были во фраках) к Mme Loomis, которая очень любит русских, и устроила сегодня встречу русского Нового Года. Там были и великие князья, и хор казаков, и провозглашение гибели «дьявольских узурпаторов» большевиков. После Москвы казалось, что больные люди играют в театр. Когда Великий князь Александр Михайлович (тот породистый старик, которого я видел у Wiborg) вставал, то вставали все. Я спросил тихонько Дукельского: «Можно ли сесть?», он ответил: «Нет, ещё опасно». А Орлов рассказал, что Александр Михайлович, услышав его игру, сказал: «Прекрасно! Какая лёгкость! Точно играете на балалайке». Меня судьба уберегла от разговора с ним, но меня представили сыну Великого князя Константина Константиновича, красивому юноше. Он спросил:

- Вы Прокофьев? Вас очень хвалят в Лондоне.

Я:

- Но мне казалось, что в Англии меня любят меньше всего...

Великий князь:

- Я слышал, как вас хвалили у Lady Cunard.

Казаки танцевали лезгинку - и в общем было нелепо. Вернулись в два, как из комедии. Кусевицкие уехали в Бостон.

Звонит Дукельский и убеждает пойти на вечер, который устраивает какой-то миллионер в честь Гершвина, после премьеры новой оперетки последнего. Гершвин - опереточное божество Америки, пытается также сочинять серьёзную музыку, иногда даже делает это остро, но не всегда удачно. Дукельский сказал, что раз Гершвин был у меня в Париже, то надеется, что и мы явимся сегодня. «Будут все звёзды опереточного и мюзикхольного мира - самый блестящий вечер сезона!». - захлёбывался Дукельский. В полночь он заехал за нами, мы оделись и пошли, хотя хотелось спать. Вечер оказался довольно странным. Пела басом кабареточная дива, красивая женщина, зарабатывающая по четыре тысячи долларов в неделю; играл сам Гершвин. А его папаша, маленький, полуинтеллигентный еврейчик, забывающий русский язык, стоял радом со мною (я сидел) и делал примечания: вот это он играет пьяный кончерто (фортепианный концерт).

- А эту мелодию играют виолины.

Я:

- По-русски говорят скрипки.

Папаша:

- Ну да, скрипки.

Разносили много шампанского; одного пошатывающегося и улыбавшегося господина деликатно увели в глубь квартиры - размышлять о «сухой» Америке. В два часа, засыпая, мы ушли домой, посмеиваясь над Дукельским и «самым блестящим вечером сезона».

В lobby [399] Вестибюль (англ). отеля подлетел скрипач Рабинович, который десятого играл с Кусей мой Скрипичный концерт:

- Вы знаете, Кусевицкий сказал, что я так играл его, так играл, как никто до сих пор, ни Сигети, ни Коханский.

Я:

- Да, я видел Кусевицкого; он сказал, что вы играли вполне недурно.

Рабинович смутился и исчез.

Коханские - это теперь салон, в котором бывают решительно все. Итурби, испанский пианист, недавно приехавший в Америку, был у них сегодня, и, подойдя ко мне, сказал, что хочет играть мои сочинения. Я:

- Вы так знамениты, что я прямо не знаю, верить ли моему счастью...

Он (проглотив иронию):

- Да нет же, я серьёзно хочу играть ваш 3-й Концерт, - и начал по-испански уславливаться с Пташкой о том, чтобы она позвонила ему, как только мы приедем в Париж.

Сам он уезжает завтра.

Обедали у Базавовых. Он - страшно любезный, скучноватый, некрасивый (Нина и Таля Мещерские называли его гиппопотамом), очень благовоспитанный. Мне было приятно его увидеть, а его благовоспитанность, конечно, избавляла меня от вопросов, которых я, может быть, не желал. Он женат на сестре Бахметьева, бывшего российского посла в Вашингтоне, чрезвычайной поклоннице моей музыки. Бахметьев тоже присутствовал, красивый мужчина, болтун и хвастун. Был ещё Olin Dawnes, критик из New-York Times. Семь лет назад он выпал из аэроплана и ударился головой, что дало повод самой большой газете пригласить его музыкальным критиком. Тогда он заходил ко мне в Париже и обещал интересоваться моими сочинениями (хотя, видимо, мало понял в них), но с тех пор каждый раз, как слышал, находил, что я пустой композитор. Упасть на голову недостаточно, чтобы начать понимать музыку. Сегодня он страшно любезно расшаркался, и я заговорил о деле Асафьева, которого Dawnes уже давно хотел иметь в Times корреспондентом от СССР.