Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Вечер провёл с Linette, которая была мила и нежна.

Утром Purrington, несмотря на воскресенье, и письмо чикагцам с новыми предложениям. С тех пор, как провалилась кампания с Метрополитэн, надо добиться, чтобы в Чикаго дали хотя бы один спектакль «Трёх апельсинов», а затем наложить на них вето.

Днём с Linette были загородом, где много солнца и уже совсем зелено, но удивительно - совсем нет цветов. Мы гуляли много и очень хорошо.

Утром делал всякие предотъездные дела, а затем звонил Стелле, для которой приберегал вечер. Но Стелла была занята и сказала, что провести его со мной никак не может. Я очень рассердился и на её вопрос, когда она может позвонить мне, ответил, что я не хочу, чтобы она мне звонила, и позвоню ей сам через несколько дней. Очень досадно, что вышло так: вечер был такой тёплый и весенний...

Писал письма и заходил к Дерюжинскому, который был в минорах и очень обрадовался моему приходу.

Haensel, которому я подарил фотографию с подписью «То the nice and phlegmatic man» [40] милому и флегматичному человеку (англ.). , сказал, что он уже имеет для меня на осень два приглашения: в пятьсот и четыреста долларов, но буду ли я играть с оркестром - неизвестно, так как хотя и приглашают, но предлагают меньше трёхсот долларов за двойное выступление, на что мы соглашаться не должны. Я сказал, что уезжаю в Европу всего с 800-900 долларами, он ответил, что если не хватит, я могу телеграфировать ему и он мне переведёт, так как верит в моё будущее.

Английский консул сказал, что визы ещё нет. Это последний срок для удерживания каюты на двадцать четвёртое. Но у Кука обещали переменить на двадцать седьмое или на тридцатое, на паршивенький пароход, едущий во Францию. Я доволен, ибо такое переполнение пароходов, что ждут месяцами, а провести несколько липших дней с Linette и побывать на исполнении моей увертюры в Carnegie Hall даже приятно.

Мой стофунтовый чек, посланный маме в Новороссийск через Британскую военную миссию, сегодня благополучно вернулся обратно, так как англичане не нашли мамы (вероятно и не старались). Столько было связано надежд с этим чеком - и в результате ничего. Надо телеграфировать Соне и через неё перевести маме франки.

Вечером должна была прийти Linette, но ей нездоровится, и потому я пошёл к Анисфельду. С Анисфельдом мы очень ладим и он сердится, что Метрополитэн воронит «Огненного ангела».

Мmе Извольская дала мне пачку писем к французской аристократии на случай моей поездки в Париж. Это всё дамы, занятые новым искусством и долженствующие обрадоваться моему приезду.

Немного сочинял «Огненного ангела».

Вечером была у меня Linette и вечер прошёл пламенно.

Когда сегодня я зашёл к «Куку», чтобы узнать, переменили ли мне билет, то мне ответили, что мой билет они сбыли, а нового не достали и едва ли смогут достать, т.е. обманули меня самым подлым образом. Я устроил скандал и позвал старшего, но он защищал своих приказчиков, очевидно, деля с ними взятки.

Однако положение создалось отвратительное, ибо билеты были только на июль, а возвратных билетов ждали сотни желающих. Океан встал стеною между мной и Европой. Вместо того, чтобы зарабатывать деньги во Франции или Англии, где теперь сезон, я обречён был ждать и проживать последние в Америке. Я был очень расстроен и решил использовать все знакомства, чтобы достать билет.

Утром был в down-town'e и приводил в порядок чеки и дела. Говорят, билет может подвернуться перед отходом всякого парохода, а потому надо быть готовым чтобы собраться в несколько часов.

Повторял «Сарказмы», но я их здорово забыл, а ноты у меня кто-то свистнул. Если в Америке надо было разыгрывать все мои самые умеренные сочинения, то в Париже, надеюсь, потребуют более новые, а потому надо повторить.

Обедал у Либман с Дерюжинским и Linette. После обеда неожиданно вспомнил и объявил им, что вчера мне минуло двадцать девять лет, за что Либман поцеловала меня и заставила Linette сделать то же. Ужас: тридцатый год!

С обеда поехали в Carnegie Hall, где был концерт «Зимро» и где играли мою «Еврейскую увертюру». Концерт был длинный и скучный, и увертюра последним номером. Успех был большой и я дважды вставал кланяться из ложи. Очень приятно кланяться из ложи: весь зал поворачивает лицо, вращаясь как на шарнирах.

Звонил Стелле, которая очень кокетничала в телефон и радовалась, что у меня сложности с отъездом. Сегодня и завтра она занята - играет четыре раза, и днём вечером, но в понедельник я должен ей позвонить и провести время с нею.

Пользуясь воскресеньем, солнцем и весной, отправились с Linette загород. Linette выбрала место, называемое Orange и состоящее из трёх частей - East, West и North Oranges, т.е. три апельсина. Место оказалось очень милым и прогулка вышла удачной. Но удивительно - совсем не видно цветов. Только изредка мелькали деревья, сплошь засыпанные белыми цветами, как в Гонолулу.

А вечер Linette провела у меня.

Утром позвонила Liebman, которую я третьего дня упрашивал достать мне билет на пароход, и сказала, что билет мне есть на завтра, на небольшой пароход «New-York», идущий в Англию через Францию. Я сейчас же помчался в контору и действительно получил билет.

А затем началась беготня и хлопотня с приготовлением к отъезду. В шесть пришла Linette, которая не ожидала, что я соберусь так скоро. Я звал её в Европу и оставил ей сто пятьдесят долларов на дорогу, «как аванс за перевод «Трёх апельсинов» на английский язык для постановки в Covent Garden». Ей и хотелось, и было боязно. К полуночи моя квартира и мои вещи были приведены в порядок, но не уложены. Я лёг спать, так как сбился с ног.

Денег у меня: около семисот долларов и сто тридцать фунтов. Последнее – два чека, посланные маме и возвращённые.

Велел разбудить себя в семь, и в девять вещи были уложены. Так как Linette говорила, что теперь ей будет скучно и в одиннадцать часов не от кого будет ждать телефона (я звонил ей каждый день), то заказал ей красные розы, чтобы их подали завтра в одиннадцать часов. Стелле послал пачку незабудок. Затем сундук и два небольших чемодана были взвалены на такси и в десять я приехал на пристань. Формальностей было немного: просмотрели и проштамповали документы, я сдал сундук прямо в Париж и затем попал на пароход. Пароход не очень большой, не очень чистый, а трёхместная каюта и вовсе тесная, еле больше российского купе второго класса. Но ворчать нечего, надо радоваться, что есть билет. Затем, ни с кем в Нью-Йорке не простившись, я наскоро написал пачку писем: Liebman, Ингерман, Анисфельд, Ясюк, Linette и Стелле – последней несколько нежных слов и извинение, что неожиданно уезжаю. Но время ещё оставалось и кроме того - пароход опаздывал с уходом на час. Поэтому сошёл на сушу и позвонил Linette: несколько прощальных слов, её просьба писать и моя - чтобы приезжала в Париж, и мы расстались. Я вернулся на пароход и больше Америкой в сущности не интересовался. День был серый и дождливый. Гораздо интересней было, скоро ли дадут есть, так как с семи часов утра к часу разгорелся голод. Едва пароход отчалил, как нас посадили за стол, а когда мы встали, то небоскрёбы и статуя Свободы остались за спиной. Но вид их не представлял новости, я насмотрелся на них, ездя осенью к Сталям (вид очень красивый, но не в такой серый, как сегодня, день). После обеда началась погоня за креслами: всех пассажиров первого класса двести пятьдесят, а кресел сто шестьдесят. Толпа обступила заведующую ими и лишь через два часа я с помятыми боками и креслом на плохой стороне (левой, северной) отправился прогуливать заболевшую голову. В дальнейшем не было ничего особенного: меня окликнул мимолётный нью-йоркский знакомый, затем заговорил со мной англичанин, и я рано лёг спать, причём сосед не хотел гасить электричество и мешал спать.