Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Поезд чудный и переезд красивый. Но невероятная новость: самоубийство Маяковского! Из-за женщины, неужели Татьяны? Не может быть! Вернее, тут многое: и творческие, и политические конфликты, и, может быть, женщина, если верно то, что говорят газеты.

К вечеру Милан и отель Regina, довольно противный.

В Милане пришлось пробыть четыре дня. Из Regina я перебрался в Continental, где в 1915 году мы стояли с Дягилевым. Я боялся, что Continental страшно дорог, но нашлись и умеренные комнаты.

Концерт на выставке, в специально построенном зале, а так как музыка передавалась по радио, то возня как в Москве с Симфониеттой - никак не урегулировать звук: если хорошо слышно в зале, то плохо по радио, или наоборот. Пересаживали оркестр, передвигали приёмник, открывали и закрывали крышку у рояля, а потом вовсе сняли. Словом, потратили массу времени на занятия, к разучиванию вещей отношения не имеющих. Гаво послал рояль из Монте-Карло (в Милане нет концертного), но он опоздал к концерту, так что в программе стоял «Гаво», а на эстраде какой-то местный.

На второй репетиции звук удалось уравновесить, но всё же в этом временном павильоне Концерт как-то терял свою серьёзность. Дирижировал Pedrollo, старательный лысый итальянец, который, как я потом выяснил, - автор оперы на сюжет Достоевского, (он - на русский сюжет, а я «Апельсины» - на итальянский). Я дирижировал сюитой из «Апельсинов», объясняясь с оркестром на плохом итальянском и на французском. Оркестр добродушный, но невнимательный. На концерте публика странная, однако присутствует вся критика и много местных музыкантов, которые хвалят 3-й Концерт и его исполнение. Успех средний, но у 3-го Концерта и сюиты из «Апельсинов» гораздо больший, чем у других номеров программы. Марш пришлось повторить, причём больше всех кричали бис сами директора.

Между репетициями корректировал «Игрока» и покупал все русские газеты, чтобы прочесть про Маяковского. Как типичны оставленные им письма! И какое всё-таки невероятное спокойствие!

Снова Париж. Всё ещё не квартира, a Victoria Palace. С Пташкой отношения превосходные. Видя, как отвратительны все ссоры в доме её матери, она решила избегать их у себя.

Много писем, важнейшие от Боровского, который только что вернулся из России в Берлин. Видел Асафьева и тот категорически не советует мне ехать. В общем, это лишь поставило точку к тому, что писал мне Мясковский. Но Асафьев не решился об этом написать, а передал на словах через Боровского: Мясковский же храбрее - и написал прямо, в этом разница их характеров.

Итак, по-видимому, пролетарские музыканты таки вытеснили меня из России. Но думаю, что сами они долго не удержатся. Чем они прошли? Политикой. Как спецы же они невысокой квалификации - и в этом залог их краткосрочности. Поездку в Россию надо отложить. На полгода? На год?

Очень дружеские отношения с Набоковым. Он ласков, занимателен, уморительно имитирует Дягилева или Ларионова, изображает геморроидального генерала, садящегося в кресло. Готовит большую статью про меня для «Чисел», нового русского журнала в Париже.

Когда я сказал, что тему из «Стального скока» в Москве назвали церковной, Набоков ответил: «Не только, такую же песенку пела Плевицкая». Вот тебе и раз.

В «Последних новостях» обличительная статья Бурцева по поводу похищения генерала Кутепова большевиками. Среди похитителей - Аренс. Говорят, он уже не в полпредстве, получив назначение в Москву. Убрали?

Вечер чтения Ремизова. Публика почти исключительно русская. Как всегда, когда я попадаю на такое сборище, - странное ощущение: одни смотрят на меня как на знаменитость, другие - как на большевика. Рахманинов мил. С Метнером я постарался быть любезным, но едва я заикнулся, что предпочитаю Достоевского Тургеневу, он накинулся на меня.

Десятого мая - телеграмма из Нью-Йорка от В. Башкирова: у Б.Н. тиф, он в больнице. Просит разузнать и сообщить. Иду со странным чувством: почти полтора года не было сношений. Может, лежит в бреду? Но его нет дома: только что вышел. На другой день звоню по телефону: тоже вышел. Нормальный блеф. Должен ли телеграфировать об этом Владимиру? Ведь сказать ему правду - утопить Бориса. Наконец, Борис звонит по телефону, страшно заикается, он болен, конечно, тиф, из отеля выселяют, нечего есть, etc. Решаю телеграфировать мягко: поправляется. Об остальном письмом.

Встреча со Стравинским на улице, обнимаемся. Он сочиняет симфонию с хорами, на тексты из псалмов, по латыни. Очень интересно по идее, за исключением латыни: это значит, что псалмы воспринимаются как нечто сухое, клерикальное, а не как пламенная поэзия. Я рассказываю Стравинскому о том, как нашу американскую судьбу топит Максвел, ссорясь со всеми учреждениями, которые собираются нас играть. Стравинский соглашается, хотя сдержанно. Вообще я рад его видеть и чувствую к нему прилив нежности. А когда Набоков отпускал по его адресу сарказмы, это ведь мне нравилось!

Тринадцатого мая приезд Кусевицких из Америки. Под благовидным предлогом мы не были на вокзале: Кусевицкий обещал сыграть Симфониетту в одном из последних бостонских концертов - и обманул. Тем временем Monteux спросил, нет ли у меня чего-нибудь новенького для одного из майских концертов в OSP. Я ответил, что должен беречь свои новинки для фестиваля, который устраивает мне Вальмалет. Monteux позвонил Вальмалету и уговорился с ним, что осенью будет в OSP мой фестиваль с моим участием и премьерой 4-й Симфонии. Тогда я согласился дать на конец мая Симфониетту. Обратились в издательство за нотами, но тут выяснилось, что Кусевицкий не только не сыграл Симфониетту в Америке, но вообще забыл привезти её ноты. Узнав, я даже задохнулся с досады. Телеграммы в Бостон. Спешное составление нового материала. Отмена исполнения Симфониетты в Варшаве (двадцать второго мая). С Кусевицким я не в сношениях, а всё через издательство, где, кстати, директора нет - в отъезде по личным делам Кусевицких. Тем временем у Monteux обморок в ванне - и последний концерт, в котором Симфониетта, отменён. Катавасия, в общем, зря (за исключением Варшавы, из-за которой не стоило волноваться), но принципиально поведение Кусевицкого, который даже не нашёл нужным позвонить мне и извиниться, не похвально.

Мои музыкальные работы: главным образом над финалом 4-й Симфонии, который даётся не совсем легко. Вторая часть и третья, наоборот, сделались незаметно. Т.е. собственно вторая часть была вчерне сделана ещё в прошлом году - осталось отделать и оркестровать, а в третьей части и вовсе мало работы.

Почему я оставил её в си-миноре? Естественней в до-мажорной симфонии перетранспонировать её в ля-минор или до-минор. Но я не сделал этого не по лени, а потому что именно в си-миноре она звучит гораздо свежее после Andante, чем в других тонах. Недоверяющие пусть сравнят.