Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Закончена партитура второй части четвёртого мая, третьей — восемнадцатого мая. Кроме того, переложил в две руки Дивертисмент. По непонятным причинам его туго воспринимают. У меня надежда, что благодаря двуручному переложению его скорее раскусят и он приобретёт поборников.

Сувчинский долгое время где-то пропадал. Нашёл я его в несколько беспокойном состоянии духа: он по секрету собирается в СССР. В этом отношении у него уже налажены связи кое с кем в Москве, а главным образом с Горьким. «Евразия» закрылась: нет денег, зато много разногласий между евразийцами. В ожидании Сувчинский занимается пением: у него здоровенный тенор.

Со Стравинским у него расхождения главным образом из-за Маркевича.

Стравинский сказал:

- Я очень любил Серёжу Дягилева, и, может быть, нехорошо то, что я сейчас скажу, но, право, лучше, что он умер, а то бы он, наверное, в этом сезоне выпустил на меня этого мальчишку.

Сувчинский:

- Что вы, Игорь Фёдорович, точно Борис Годунов, в каждом младенце видите претендента на престол.

Этот разговор вызвал охлаждение. Мне Сувчинский развил теорию, что важны те композиторы, которые вносят в музыку что-то новое: в музыкальном языке и в составе музыкальной материи. Если пересмотреть все списки, то таких уж не так много. Бетховена, например, надо исключить. Из позднейших таковы лишь Дебюсси и Прокофьев. Сувчинский всю жизнь болтается как маятник между Стравинским и мною, и теперь склонился в мою сторону.

Семнадцатого мая Mémé привезла детей. Так как в Le Cannet Пташка и Mémé поссорились, то я ездил встречать на вокзал; но Mémé в хорошем настроении, дети тоже румяные и загорелые. Квартира ещё не закончена покраской, но две комнаты готовы, поэтому Mémé с Эльзой и детьми сразу въехали туда, а мы ещё остались в Victoria Palace. Обедали в ресторане. Когда запиликал бродячий скрипач, Святослав вдумчиво сказал: «Паршивая музыка». Перед братиком я и Пташка заискиваем, но он дичится и не идёт. Пташка со мной была мила всё время, но очень близко к сердцу принимала устройство квартиры и нервничала. Двадцатого я уехал в Варшаву.

В Варшаве двадцать третьего концерт из моих сочинений. Должны были сыграть Симфониетту, но по Кусиной небрежности пришлось заменить Дивертисментом и Увертюрой Ор.42. Увертюру попробовали и отменили: трудно её сделать с двух репетиций.

Принимала меня Варшава отлично, хуже понравился невезучий Дивертисмент. Фительберг был мил и водил смотреть свой особняк, который он строит рядом с парком имени Падеревского. После концерта приставали отставные русские поручики с просьбой о помощи. Фительберг сердито от них отругивался, когда они (пять человек) облепили автомобиль, в который мы садились после концерта. Мне же было их жалко, но всё-таки, что за безобразие так приставать! То же, говорят, было после концерта Орлова.

В окнах музыкальных магазинов выставлены перепечатки моих сочинений. Кто-то наживается, но значит есть спрос и интерес. Иначе говоря - «бескорыстная слава». В других окнах плакаты Гаво, что я играю - их рояль с моим портретом, но таким ужасным, что смотреть противно.

Мария Викторовна, ныне осевшая в Берлине, советовала остановиться хотя бы с утра до вечера, и обещала достать «тузов» для укрепления музыкальной связи с Берлином. Я послушался, тем более, что эта остановка вполне совпадает с расписанием поездов. Тузов она, впрочем, не достала, но познакомила с очень милой дамой Frau Lucie Mankiewitz, к которой по дружбе должен был прийти Клейбер, но не пришёл. Потом нас возили загород в автомобиле, и мы пили чай в шумном ресторане на берегу реки. В общем время провели не полезно, но приятно. Вечером, провожаемый Марвик, - в Париж. В поезде недурная тема для скерцо Квартета.

Двадцать шестого возвращение в Париж и восстановление добрых отношений с Пташкой, которая всё время плохо себя чувствовала; было даже вроде сердечного припадка.

Из Москвы приятное письмо: «Апельсины» всё ещё в репертуаре и были даны с ноября одиннадцать раз. Другое письмо - от Б. Башкирова, с обращением: «Сергей Сергеевич», без «дорогой». Он всё ещё болен, в трудном положении, а так как я «взял на себя освещать положение Владимиру», то чтобы я телеграфировал последнему и испросил денег. Дня через два Борис подстерёг меня у подъезда - и мы пили с ним кофе в кафе на углу. Татьяна выгнала своего сына, Колю Сидорова, пятнадцати лет, тот спал в парке и кроме того, стащил с лотка книжку о теннисе. Теперь он арестован - необходимо спасать, взять адвоката, а для этого нужны деньги. Кроме того, самого Бориса выгоняют из отеля за неплатёж и ему нечего есть. Словом, надо телеграфировать Владимиру. В заключение Борис настойчиво просил у меня денег. Владимиру я обещал не телеграфировать, а написать (в телеграмме всего не объяснишь), а денег Борису не дал (дельно!). Получилась театральная сцена: Борис бежал по площади и отчаянно требовал денег; я спешил уйти; он восклицал: «Где же мне достать?», - я прибавлял шагу и разводил руками, как делают французы.

После этого пришло ещё два письма, на этот раз на «Дорогой Сергей Сергеевич», где Борис писал о нарывах и необходимости операций. Может, он впал в наркотики и нарывы от этого? Владимиру я написал.

Работаю над финалом 4-й Симфонии. Также немного над Квартетом. Возился с обмундированием квартиры. Много жуликов среди красильщиков, мебельщиков и пр. Пташка каждый их подвох воспринимает как личную обиду и вносит много страсти в это дело. Лучше заранее положить, что при устройстве квартиры тебя обкрадут, например, на десять процентов затрачиваемой суммы, огорчиться один раз - и затем сохранять спокойствие.

Вечером у нас: Мейерхольд, Сувчинские и Набоковы. У Мейерхольда были технические неприятности с театром, поэтому они никуда не показывались, но теперь «небеса дел проясняются». Сувчинский виделся с Шаляпиным, и они вместе бродили по улицам Парижа. Шаляпин на этот раз не понравился Сувчинскому: старался произрекать, но изречения были странные. Например: «Вот, говорят, там разные Карлы Марксы или Иисусы Христы. А я вам говорю: уют человеку нужен, уют!» Сувчинский передавал эту фразу, подражая голосу Шаляпина.

Две длиннейшие телеграммы из Нью-Йорка от Владимира с просьбой, ввиду личной дружбы, разобрать, в чём дело с Колей Сидоровым, и, если можно, помочь; деньги будут возмещены, но ни копейки Татьяне и ни слова о Борисе. Вслед за телеграммой появилась Татьяна и, конечно, стала бурно тянуть с меня деньги. Мальчишка действительно арестован, нужен адвокат, нужны всякие взносы.

Вечером исполнение «Оды» Маркевича: хороший, небольшой оркестр, слова на Кокто. В снобистических кругах Парижа Маркевич нашёл поддержку и деньги для устройства концерта. Одни рады за него, других это злит. Во всяком случае, в концерте много лиц, которых привыкли видеть в дягилевских спектаклях. Сама «Ода» не плоха, но и не то чтобы очень интересна. Много хиндемитовских формул. В конце вечера вышел Дезормьер и сказал, что по желанию многих из публики «Ода» будет повторена - и повторил. Но ещё утром на репетиции было известно, что она пойдёт дважды. Маркевич подходил ко всем и спрашивал, как нравится. Я ответил: