Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

С дачей в Rambouillet ничего не вышло: местность красивая, дача не новенькая, но какая-то неудобная: ни одного кресла. Вообще впечатление, что ничего уже нельзя найти: были в Bois-le-Roi, в Chantilly, даже видели какой-то запущенный chateau в Avalion, но всё полусимпатичное. Наконец - хорошая дача в Naze, близ Isle-Adam, час от Парижа - и десятого переезжаем. Одновременно вдруг устроились все дела: прекратился дождь, купили автомобиль, безрукий окончательно заказал концерт для левой руки. Автомобиль Chevrolet, небольшой, но шестицилиндровый и восемнадцатисильный, совсем новенький с виду. Его кто-то купил на выплату, но должен был отказаться за неимением средств, поэтому его нам уступили за двадцать тысяч вместо тридцати шести. Chevrolet в Америке - марка малопочтенная, но в Париже, где на американские машины большая пошлина, его уважают. Словом, Ballot был старый аристократ, a Chevrolet молодой демократ. Ездить на нём по городу и в горах в тысячу раз удобнее, он вёрткий и сильный. Но старик Ballot был несравним на ровной дороге.

Появился Лифарь: он теперь главный балетмейстер Grand Opéra и очень хочет, чтобы я написал ему балет. Он даже готов из собственного кармана заплатить тысяч тридцать-сорок франков. Но я показал ему письмо от безрукого, упомянул об Иде и сказал, что менее ста тысяч я не могу, да к тому же хочу, чтобы Grand Opéra приняла сверх балета «Три апельсина». Дело не клеилось. Но как-то я сыграл Лифарю Andante из Квартета, только что законченное. Лифарь пришёл в раж: «Замечательно! Это чистый Моцарт!» В это время явилась секретарша Иды, прося отложить свидание на два дня. Лифарь завертелся – и решил молниеносно: «Пишите бумагу! Я согласен на сто тысяч». Мы обменялись письмами и решили встретиться через два дня в ресторане, где всегда завтракал Сергей Павлович с тем, чтобы затем отправиться к Rouché. Это было одиннадцатого.

Двенадцатого мы отправились в деревню, а тринадцатого состоялся завтрак: Пташка, я, Лифарь и Ларионов. Ларионов как-то прилип к Лифарю и выходило, что декорации будет делать он, а Гончарова костюмы. После завтрака поехали к Rouché, с которым Лифарь подготовил свидание. Свидание было незначительное и мы тут же обменялись коротенькими письмами, что он предлагает написать мне балет, а через год готов поставить «Апельсины». Выходило, будто Opéra заказывает мне балет, а о ста тысячах Лифаря - ни слова. Прощаясь, я сказал Руше, что это для меня большая честь. Он ответил любезностью на любезность: «Что вы, это для нас удовольствие и честь». Лифарь потирал руки: «Вот видите, всё устроено, и вы можете говорить, что вы de l'Opéra».

Я отправился к Иде и мягко отклонил её предложение, говоря, что разговоры с Opéra были начаты раньше. Это правда, так как Лифарь обрабатывал Rouché уже целый месяц, и Ида слышала от последнего, что предполагается заказать Прокофьеву балет. Она просит окончательно не отказываться, а сделать не к осени через год, а к весне через полтора года. Решили отложить разговор, а пока она будет думать о библейском сюжете.

Наша дача принадлежала Stevens'у, родственнику известного художника. Она была просторна, прилично обставлена, с садом, цветами, фруктовыми деревьями, ручьём и даже небольшим болотом. Одна из наших удачных дач.

Я немедленно сел за балет: из записных книжек наскреблось много материала, так что сразу оформилось несколько номеров. Сюжет мы наметили с Лифарём лишь приблизительно. Установили основное настроение, как мягко-лирическое, и разметив номера с точки зрения хореографической и музыкальной. Таким образом балет сидел на крепком скелете, а как мы завяжем и развяжем сюжет, т.е. кто кого полюбит и кто покинет - это в конце концов не так важно.

Пятнадцатого-восемнадцатого были праздники - приехали к нам Пайчадзе. Отношения окончательно восстановлены. Ходили в лес собирать грибы.

Восемнадцатого я окончательно подписал договор с Витгенштейном на сочинение концерта для левой руки (со временем я переделаю его для двух рук). Срок сочинения - будущее лето, так что я успею сначала сделать балет для Лифаря. Вскоре пришёл чек на половину гонорара - за вычетом десяти процентов.

Девятнадцатого Лифарь в Венеции открывал памятник на могиле Дягилева. Я послал телеграмму. Пайчадзе тоже. Лифарь молодчина.

Так как Святослав, которому шесть лет, с осени будет ходить в школу, а ни в одну не принимают без прививки оспы, то пришлось ему привить. Сайентисты говорят так: не надо противиться законам; но когда вы делаете прививку, делайте её как выполнение формальности, а не как медицинскую защиту.

В последних числах августа - переписка с Мейерхольдами, которые были сначала в Пиренеях, а потом в Виши, но с которыми мы никак не могли списаться, так как Пташка потеряла их адрес. Наконец они вернулись в Париж. Тридцать первого августа я в Chevrolet отправился в Париж и привёз их к нам на дачу. Кстати, у Chevrolet я переделал крышу, которая теперь может открываться - очень приятно в летнее время.

В Париже появился Горчаков. Он собрался было в тропическое плавание - матросом на небольшом судне. Но накануне отъезда один из офицеров начал к нему двусмысленно приставать. Горчаков дал ему в морду, был посажен под арест, но ночью выпущен товарищами и немедленно уехал в Париж. Здесь он не знал, куда устроиться, пошёл в наше издательство и, не задумываясь, поступил на единственную свободную вакансию: мальчика для вытирания пыли и разноски нот. Молодец. Я спросил:

- Поступивши в мальчики, будете ли вы всё-таки сочинять?

Горчаков:

- Постараюсь, жаль, чтобы такая биография пропала даром.

Мейерхольд рассказывал, что «пролетарские музыканты» не только сражались против «Стального скока» в Большом театре, но устроили против меня формальную травлю в стенах Московской консерватории. В стенной газете были всяческие выпады против меня. А что же Пшибышевский, который, когда я был в Москве, разыгрывал дружескую державу?

Мы купили маленький киноаппарат и решаем сегодня произвести первую съёмку. Зинаида Николаевна придумала сюжет: у Пташки похищает ребёнка разбойник Мейерхольд и прячет в подземелье (для этого в саду нашёлся живописный спуск в колодец). Начинается погоня. Но тут Пташка вдруг просыпается - всё это было только сон. «Ставили» мы фильм целый день, страшно увлекались, волновались, спорили. Когда в заключение детей купали, Мейерхольд привязывал верёвку к ветке и колебал её на первом плане, перед самым аппаратом, для того, чтобы было «поэтично», будто ветер.

Поехали в автомобиле в Париж: Мейерхольдам надо было по делам, нам тоже; кроме того, я повёз проявлять фильм, и надо было встретить Витгенштейна, приехавшего в Париж. Последний оказался молодым человеком, скорее невзрачным, но живым. Я уговорил его поехать к нам в деревню, и там помузицировать. Он охотно согласился, хотя несколько поморщился, узнав, что едет ещё Мейерхольд: он «не выносит большевиков». Я ему всячески объяснял, что Мейерхольд прежде всего замечательный артист, а если он почётный красноармеец, то это главным образом для того, чтобы ему не мешали вести театральное дело. В конце концов поехали мирно всей компанией, приехали в Назу к обеду, во время которого Витгенштейн очень ловко управлялся левой рукой. Астров, который вообще был потрясён, что существуют люди, способные заплатить за концерт сто двадцать пять тысяч франков, был разочарован невзрачным видом Витгенштейна. Пташка даже рассердилась: «А что, вы воображали, что он приедет во фраке и с орденами?». Вечером я показал Витгенштейну две темы, которые могли бы войти в его концерт, однако, зная, что они не очень простые, предупредил его, чтобы он прослушал несколько раз прежде чем давать суждение. Но Витгенштейн после первого раза закричал: «Вы можете играть их два месяца, я всё равно ничего не пойму». Затем он показывал свою технику, вернее технику, которая существует в сочинениях для левой руки: были и переложения этюдов Шопена, и Моцарта и даже Пуччини. Я спросил: «Послушайте, что толкнуло вас заказать мне концерт, когда вот какую музыку вы любите?». Он ответил, что ему нравятся мои фортепианные приёмы и он надеется, что я смогу сделать технически интересную вещь. Я начал расспрашивать более подробно о его желаниях, о форме концерта, о длине, но он отмалчивался, очевидно желая оставить за мною полную свободу. Зинаида Николаевна и Пташка, сидя в уголке и слушая, как он с такой любовью разыгрывал одной рукой, страдали за него душой, что именно такому человеку пришлось потерять другую на войне. Но я сказал им: «Я не вижу особенного блеска в его левой руке; может его несчастье неожиданно повернулось у него в счастье, так как с левой руки он всё-таки уникум, а если бы были обе, то он может и не выбился бы из толпы пианистов среднего разряда».