Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Двенадцатого я отправился в Берлин - концерт из моих сочинений по радио, впрочем, программка маленькая, час музыки и концерт закрытый, так что всё не так значительно, как кажется. Увертюру Оп.42 (первое исполнение в Германии) сыграли средне, клочковато; Дивертисмент - тоже первое исполнение в Германии, немного лучше, но не первый сорт. В Larghetto контрабасы детонировали в своей мелодии, поэтому к ним подмешивали то фагот, то рожок. Я играл 2-й Концерт, немного нервно, но ничего. Среди немногих приглашённых (Мария Викторовна, Лопатников) был также Дмитриеску, пианист, который играл его в концертах, и это смущало меня.

В общем пробыл я в Берлине четыре дня. Был с Марией Викторовной на концерте Бруно Вальтера, где меня заморила симфония Малера.

- Я не могу, я сейчас уйду, - говорил я Maрине Викторовне.

- Что вы, нам прислали билеты, увидят...

- Ну, хотите, я выползу?

Малер полон благородных порывов, выраженных несамостоятельной и третьесортной музыкой. В антракте мелькает Мери Бран, которая, оказывается, всё ещё существует. Вебер приглашает меня на чай и знакомит с Виноградовой, молодой композиторшей. Я её, впрочем, уже встречал лет восемь назад в Париже, когда Захаров попросил меня послушать её сочинения. Сочинения оказались очень провинциальными, под плохого Глазунова, о чём я и сказал ей. Виноградова ревела. Сейчас она сказала, что урок был жестокий, но пошёл на пользу. По её мнению. По моему - мало: в музыке есть проблески, но в слишком умеренной дозе. Её принял Кусевицкий в наше издательство, и, по-моему, зря. Композиторы нашего издательства разделяются на законных и незаконных детей Кусевицкого. Законные - это те, которые приняты с одобрения Стравинского и моего. Таковы Дукельский, Набоков. Незаконные - это те, которых Кусевицкий принимает по собственному вдохновению, не спросясь у нас. Такие обыкновенно оказываются вторым сортом и через несколько лет отсыхают, например: Фогель, Фёдоров, теперь Виноградова. Сама она очень милая, а муж её, Бик, очень интересно рассказывал, как он лазил на снеговые вершины.

Шестнадцатого, перед моим отъездом, у Марии Викторовны большой приём в мою честь, много красивых дам и много начинающих талантов, очень почтительно на меня смотревших.

Семнадцатого я вернулся в Париж. Конец месяца протёк без особых событий. Сувчинский слушал Квартет и сказал, что это «musique à rêver» [415] Музыка, о которой можно мечтать (фр). .

Двадцать девятого собрались Лифарь, Нувель, Ларионов и Гончарова. Я играл балет, кроме трёх недописанных номеров. Но либретто не выклеивалось. Хорошая идея - сколотить балет, исходя из балетной и музыкальной форм, но подогнать сюжет к этому скелету совсем не так просто.

Были Набоковы. В марте в Страсбурге пойдёт симфония Набокова, кстати всюду имеющая успех, и в том же концерте я буду играть мой 3-й Концерт. Накануне проектируется камерный вечер из сочинений Набокова и моих. Набоков предлагает, чтобы Пташка пела его и мои романсы. Я доволен, а то между Пташкой и Наташей пробежала чёрная кошка. Пташка находит Наташу задирчивой.

Был Никита Магалов. Владимир и он - два серьёзных представителя среди беспутной башкировской семьи. Никита понемножку развивается в композитора, но мало занимается. А Коля Сидоров, после всех забот о нём, попав в школу в Chambéry, - ни слова, как только с глаз долой. Типик.

В Opéra, на «Прометее» Бетховена, постановка которого создала Лифарю положение в Opéra. В ложе: мы двое, двое Пикассо и Нувель. В антракте вваливается Кохно. Пташка отворачивается, я тоже, кажется, в тот момент, когда он собрался поздороваться. Кохно тем не менее довольно долго беседует с Нувелем и Пикассо. Я злюсь.

Про постановку Лифаря я не могу сказать, так ли она хороша. Увертюру к балету я очень люблю, особенно главную партию у струнных. Дальше, в балете, музыка много хуже, хотя мелькает тема, впоследствии взятая Бетховеном для его 3-й Симфонии. Важный прецедент для защиты от нападок на мои Третью и Четвёртую.

Большой приём в Полпредстве и приглашение на него. Колебался: идти или не идти. С одной стороны - надо поддерживать отношения из-за поездок в Россию; с другой - уж очень вокруг большое возбуждение, и после Кутепова, и в связи с разными гонениями внутри России. Решаю не идти, пошлю благодарность из Льежа, а то пойдёшь - все газеты пропишут с насмешечками, противно.

Письмо, длинное, от Дукельского: воскрес после полугодового молчания. Приятно, но он всё плещется в своих оперетках.

Are we clamorous for succès built upon a material basis? Are we conspiring to displace another and expecting to benefit thereby? Are we envious of someone else's position, prestige, power? None of these false snares of mortal desire will get us unto the kingdom. Each idea of mind is already in his right place, and cannot displace, misplace or replace another [416] Стремимся ли мы к успеху, построенному на материальной основе? Стараемся ли мы вытеснить другого, надеясь получить выгоду? Завидуем ли мы положению, престижу или власти другого? Ни одна из этих фальшивых ловушек смертных не приведёт нас в Царство небесное. Все мысли ума находятся на своём месте и не могут быть смещёнными, затерянными или заменёнными (англ). .

Это очень важно знать, когда начинает думаться, что моей музыкой недостаточно интересуются, и почему Стравинским интересуются больше.

Вечером: Лифарь, Нувель, Гончарова, Ларионов. Много играли балет; рассуждали; обедали.

Концерт Пуле. Первое исполнение Концерта для двух роялей с оркестром Танцмана. С миру по нитке, и нитки все знакомые.

После концерта - чай у Шмитса. Там Подоли (Подольский), менеджер с Дальнего Востока, и интересные разговоры с ним о возможности моей поездки туда через два года. Он скоро едет в Китай, Австралию, на Яву, исследует на месте и к будущей весне возобновит разговор.

После разговора - загорелось поехать: интересно скользнуть по лицу земного шара.

У старушки Мейндорф, где был голландец, который только что из России, где видел Шурика. Пришёл ещё Бада, брат Нади; мы с ним не виделись восемнадцать лет, да и перед тем виделись всего несколько раз. Он забыл, что мы не на «ты» и попробовал сказать «ты». Я не расслышал и ответил на «вы»; так и осталось «вы».

Голландец жил в России до революции, имел богатые коллекции, и из-за последних не хотел уезжать, когда пришли большевики. Коллекцию в конце концов всё-таки отобрали, а ему позволили жить в деревне, в качестве простого крестьянина (он прилично говорит по-русски). Когда из-за границы ему родственники прислали двести долларов, он был арестован и попал в Бутырскую тюрьму. Это был период ареста кулаков и тюрьмы были переполнены. Два дня он стоял, так как камеры были наполнены плечом к плечу. Затем кто-то посоветовал заявить, что он хочет работать в тюремных мастерских - там свободней. Он попал в сапожную мастерскую. Сосед, узнав, что он голландец, сказал: «И я бывал в Амстердаме». Зная, что безопасней не втягиваться в разговоры, голландец молчал. Сосед прибавил: «Я служил до войны в Министерстве иностранных дел и отвозил в амстердамские банки аннулированные облигации». Голландец молчал. Разговорились они много позже, когда сосед предложил чистые кальсоны, что среди невероятной грязи показалось райским предметом для голландца. Сосед оказался Шуриком Раевским, с которым они подружились. Он сед и сгорблен, но бодро переносит свой плен. После нескольких месяцев голландец был освобождён и уехал из России. Как это произошло, он умалчивает. Думаю, заграничные родственники дали крупный! выкуп. Он не хотел верить, переехав границу. В России он потерял всё состояние, но родные, наоборот, за это время разбогатели. Теперь они сложились и выплачивают ему пенсию. Он счастлив и отдыхает. Рассказ произвёл сильное впечатление.