Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

В передаче Афиногенова и с точки зрения перелицовки всей России, которая сейчас идёт, такие выступления выглядят действительно какой-то накипью.

Меня беспокоит, как я примирю построение храма Соломона с Советской Россией. Т.е. даже примирять нельзя, ибо в этом зародыш неискренности. Можно лишь тогда писать, когда есть явная, без двурушничества, точка зрения. Ездил к Graham беседовать.

Но для него вопрос ясен: строят и во имя идеала, идеала божеского, хотя и материально истолкованного. Чем духовней я буду истолковывать идеал строительства, тем больше пользы от моей работы.

Открытие большой выставки русских художников, эмигрантских. Но я всё-таки пошёл. К тому же там мой портрет Шухаева. На выставке миллион народу, почти исключительно русские, даже стоят на улице, как на пасхальной заутрене. Мой портрет просто-таки доминирует над выставкой, во-первых, своим размером, во-вторых, розовостью щёк («charcuterie» [423] Колбасные изделия (фр). - как сказал кто-то, намекая на сходство с поросёнком). Много знакомых. Бенуа знакомит с Коровиным и Билибиным - не люблю. Минут десять разговаривали с Зайцевым и его женой. Я спросил: когда же мы сыграем в бридж? Зайцев сказал, что недавно, после большого перерыва, встретил Мещерского.

Я:

- Он жив ещё?

Зайцев:

- И даже мало изменился.

Кто-то спросил, почему мой портрет больше натуральной величины. Я: «Шухаев хотел повесить его на башне в Касабланке». (Шухаев действительно уехал в Касабланку расписывать чей-то дворец).

Оркеструю «Музыку».

Вечером у меня бридж. Кепин, Тихомиров, которые играют отлично. Я тоже начал играть как следует. Но игра затянулась - встретили рассвет...

Пятидесятилетие музыкальной деятельности Глазунова.

Я помню двадцатипятилетие (всё-таки какие сроки уже появились в моей жизни!). Тогда Римский-Корсаков, длинный, интересный лицом, и всё-таки немного нескладный, вышел дирижировать 1-й Симфонией; а перед выходом стоял в зале, около эстрады, у колонны. Меня в то время удивило: почему стоял на публике, а не прямо вышел из артистической? Тот юбилей прошёл пышно: делегаций и венков была тьма, со всей России. Сегодня было скромно: в Salle Garean, и народу меньше тысячи человек, почти исключительно русские, хотя кто-то, во время одной из речей, заранее приготовленных, сказал: «Здесь, перед лицом лучших французских музыкантов...», но их не было. У Глазунова болят ноги, он двигается с трудом; во время речей ему поставили на эстраду кресло. Говорили речи: Волконский, который сейчас директор Русской консерватории в Париже; Пирцев - директор «Русской народной» консерватории в Париже. Чествование ярко-эмигрантское, очевидно, Глазунов жжёт корабли и возвращаться в Ленинград не собирается. Затем вышла группа учеников Санкт-Петербургской консерватории. Я сидел рядом с Цецилией, с которой мы всё время вспоминали консерваторские времена (вероятно в публике решили, что идёт ухаживание); мы удивлялись: как же это так: мы, можно сказать, главные ученики, а вышли без нас? Разумеется, на эстраду мы не вышли, но пригласить нас следовало. Я, шутя, предложил Цецилии сформировать ещё делегацию из нас двоих и приветствовать «от лауреатов Консерватории»! Так мы потом и сказали Глазунову после чествования, когда зашли пожать ему руку в артистической. Я спросил у Цецилии:

- А что если бы я вышел на эстраду и приветствовал Глазунова, как числящегося поныне директором Ленинградской консерватории, от имени советских музыкантов? Что случилось бы?

Цецилия:

- Стали бы свистеть.

Я:

- Нельзя свистеть из уважения к Глазунову - директор он или не директор Ленинградской консерватории?

Цецилия:

- Ну, побили бы вас, когда бы вы сошли с эстрады.

Много работал над оркестровкой второй части.

Вечером Пташка пела по радио, но я должен был пойти на второе собрание нового камерного общества, и послушал её лишь ночью, от Самойленок. Передавало радио неважно, по тембру голоса узнать нельзя, хотя можно по манере. В первых трёх романсах Пташка спускала. Затем пела неплохо. Это был вечер с русской программой, но среди них масса моих вещей: «Баллада» для виолончели, фортепианные пьесы.

У Онеггера, среди прочих рассуждений придумывали название для общества. Я предлагал что-нибудь вроде фа-диеза, но не приняли. Хотели составное имя. Я предложил: «Nousomcontem» (nous sommes contents - nouvelle société de musique contemporaine [424] Мы довольны - новое общество современной музыки (фр). ), но нашли что несерьёзно. В конце концов кто-то предложил Triton. Хотя не очень удачно, но все устали - и приняли.

Неважное настроение. Но как оно подчиняется Christian Science!

Концерт Серенады, из вещей, написанных по заказу Ноайей для праздника у них в имении; в Париже первое исполнение.

Большинство вещей полушутливые, некоторые под music-hall (Пуленк - недурно, на пошлейшие темки; Согэ - хуже: Орик - очень плохо); у Маркевича - галоп, незначительный, хотя один обработан неплохо; у Набокова - кое-что неплохо, но потом вдруг некстати «славянский» надрыв. В общем: снобистические круги собрали передовых музыкантов пошутить, но вышло не смешно, хотя и смеялись, чтобы поддержать настроение.

Ферру:

- Если быть нетребовательным, то можно найти удачные моменты.

Я:

- А если условиться, что это вовсе не музыка, то можно и совсем похвалить.

Подлетел Сувчинский. Этот тип пропадал всю зиму, хотя жил поблизости, не был ни на одном моём первом исполнении, а теперь, сияющий, появился.

- Я к вам приду в один из ближайших дней, - сказал он.

Я ответил:

- Пётр Петрович, я так отвык от вас, что лучше не приходите.

Сувчинский разочарованно обратился к Пташке:

- Право, Сергей Сергеевич плохой психолог!

К Афиногенову приехала из СССР жена, американка. Мы гадали, что за жена у такого милого человека, да ещё американка? Оказалась ничего, не очень неудачная, но менее симпатичная; с коммунистической точки зрения, тоже более недавней, чем он, формации, и потому более резкая.

Решили сделать поездку в Гавр; гвоздь: часть пути на пароходе по Сене. Я дал Афиногенову план, чтобы он следил за дорогой, сказав, что правильное использование этого плана - экзамен на интеллигентность. Афиногенов следил внимательно, сведения давал верные, но всё-таки в одном месте мы взяли не кратчайшую дорогу.

Кроме того, из-за Пташки выехали на час поздней, а из-за меня в Руане подъехали не к тому вокзалу. Словом, хотя мы неслись довольно быстро, к поезду из Руана в Гавр мы не попали, поехали со следующим, и ввалились в Гавр в час ночи. К тому же отели были полны; легли в два.

Встали в шесть, поспав четыре часа, а точнее три. Пароход из Гавра в Руан отошёл в семь. Устье Сены в Гавре превращается в целый морской залив, который при сереньком утре был не слишком красив. Но потом из-за облаков вышло и пригрело нас солнце, пароход вошёл собственно в Сену, показались чудесные берега: то довольно высокие с разбросанными на них городками и селениями, то низкие - с сочными лугами, пересечёнными деревьями.