Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём уехал в Лондон - наигрывать 3-й Концерт; об этом всё время шли переговоры.

Наигрываю я в первый раз в жизни, да ещё сразу с оркестром, поэтому постарался повнимательней повторять 3-й Концерт в последние две недели. Сегодня порядок действий был такой: сначала репетировали с оркестром час или полтора, затем стали наигрывать пробный диск. Если фальшивые ноты, то неважно: важно знать соотношение звучности фортепиано с оркестром и оркестровых инструментов между собой. Сыграли пробный диск и нашли, что фортепиано кое-где слабо, а в оркестре не звучат вторые скрипки, фаготы, гобои. Тогда последних двух подвинули на метр, а вторые скрипки частично смешали с первыми - и сыграли второй пробный.

Этот звучал так хорошо, что прямо жаль, что испортили (если по восковому диску сыграть, то он гибнет). Моя игра кое-где выходит хорошо, напористо, но кое-где манерно; это там, где лёгкая неуверенность или искусственность. Вообще, достаточно самой незначительной манерности, незаметной в обыкновенном исполнении, как граммофон сразу её подчеркнёт.

Начали наигрывать первый настоящий. Это, конечно, эмоция, и я играл не совсем спокойно, с большим напряжением. Первый диск вышел, однако, хорошо, только кларнет в побочной партии сыграл неверные ноты. Повторили; кларнет сыграл верно, но я играл хуже. Так продолжалось три часа. Я работал с большим интересом, но рад был, когда кончилось, так как устал от сосредоточия.

Вторые три часа. Очень трудно сыграть целую сторону диска, т.е. четыре минуты, не задев ни одной фальшивой ноты. А как начинаешь играть осторожней, сейчас же игра становится искусственной и теряет свободу. К концу сеанса пришёл Prince George, второй сын короля. Он интересовался, как производится запись, был сначала в джазовом отделении, потом в студии, где декламировала актриса. Ввиду того, что актриса была хорошенькая, он задержался, а мы со всем оркестром сидели и ждали, так как не велено было начинать нового диска, пока не войдёт принц. Из-за жаркой погоды я снял пиджак и жилет, а кстати спустил подтяжки, чтобы не стесняли движений. Колингвуд, заведовавший записью и раньше учившийся в петербургской Консерватории, сказал мне по-русски: «Подтяжки, может, лучше скинуть». Когда пришёл принц и нас повели представляться, я их отстегнул, но пиджака можно было не надевать.

Принц молодой, породистый, недурен собой, хотя щуплый. Протянул нам всем руку и, видимо, не знал сначала, что сказать. Потом выбрал меня для разговора, спросил, когда Концерт написан, играл ли я его уже в Англии, и где я обыкновенно живу. Я отвечал ему весело, а на вопрос, где я живу, у меня вертелось сказать: «В Париже, но часто езжу в Советскую Россию». Однако вышло бы неловко, всё-таки я гость, а он хозяин, поэтому пришлось ограничиться Парижем. При принце зарегистрировали одну фразу и сейчас же попробовали. Затем принц удалился, а мы продолжали работу.

Каждый кусочек был зарегистрирован два-три раза. Теперь с них будут снимать негативы гальваническим путём, а затем пришлют в Париж сделать выбор.

После работы я страшно устал; чтобы размяться, шёл через весь город пешком; позавтракал, сделал покупки и уехал в Париж.

Никитина, бывшая танцовщица Дягилева, влюбила в себя богатого лорда, получила от него кучу денег и теперь решила вспомнить свои танцы, и организовала в Champs Elysйes целый вечер. В программе и Стравинский, и Пуленк, и Согэ. Из моих вещей - Гавот Ор.32 в оркестровке Риети и первая часть Дивертисмента в виде антракта. Обставлен спектакль хорошо; в зале много интересных людей, но танцевала Никитина без блеска.

Стравинский благодарил за телеграмму и извинялся, что не ответил, но он сразу уехал во Франкфурт, и телеграмму, пришедшую на другой день, ему дослали. Я спросил его, как подвигаются его пьесы для скрипки и фортепиано. Стравинский ответил: «Отделываю их под микроскопом». Но летом он будет больше отдыхать, чем работать, так как у него колит, уж и так он в прошлое лето переработал (как будто сочинение отзывается на кишечнике!). Я спросил, принять ли приглашение Никитиной на ужин после спектакля. Он ответил: «Конечно пойдите».

За кулисами произошёл комический случай: какая-то русская борода читала Никитиной длиннейшие приветственные стихи, а Никитина не могла дождаться конца, так как другие люди поважней ждали, чтобы пожать ей руку. Второй случай, тоже, в конце концов, комический, произошёл, когда Пташка и я подошли к Стравинскому спросить, пора ли поехать в ресторан или подождать, пока поедет Никитина. Вдруг Стравинский через наши плечи закричал: «А, Борис Кохно». Последний подошёл и через наши же плечи протянул руку Стравинскому, который весело с ним заговорил. Я счёл это за слишком очевидную демонстрацию - и мы с Пташкой ушли.

Ужин происходил в шикарном ресторане, но был нелепый. Кохно меня раздражал, а поведение Стравинского ещё больше. Стравинский сидел между Пташкой и Никитиной, не обращал на Пташку внимания и страшно ухаживал за Никитиной, а затем любезничал с Кохно, до неприличия. В два часа ужин кончился, но пили ещё шампанское. Мы с Пташкой решили идти домой. Прощаясь со Стравинским, я отвернулся - протест за его поведение. Отойдя шагов на пятнадцать, я ждал Пташку, которая ещё не кончила прощание (за столом было человек двенадцать-пятнадцать). Вдруг Стравинский встал и направился ко мне, называя меня по имени. Так как я стоял вполоборота, то я имел право его не заметить, и потому направился к выходу. Но так как Стравинский догонял меня, то наступило время, когда я должен был услышать его. Я остановился и повернулся к нему. Стравинский несколько пьяным и смущённым голосом спросил:

- Серёжа, почему вы так рано уходите?

Я:

- Игорь Фёдорович, пора, уже два часа.

Он повторил вопрос, и я повторил ответ. Стравинский:

- Вы отчего-то не в духе.

Я:

- Игорь Фёдорович, вы достаточно умны, чтобы не задавать мне этих вопросов.

В это время подошла Пташка и я, попрощавшись со Стравинским, ушёл. (Теперь, когда я пишу это, мне немного стыдно, что не удержался на высоте: Стравинскому угодно любезничать с Кохно - и Бог с ними. Кохно – ничтожная душонка, и я могу его не замечать. Но должен делать это без тени ненависти и без всякой злобы).

Меня пригласили в жюри по присуждению премий на экзаменах Парижской консерватории. Не скрою, это мне очень польстило. Играло одиннадцать пианистов и кончилось около одиннадцати вечера. Рабо, плохой композитор, но, как выяснилось, пресимпатичный директор, посадил меня рядом с собою; всех было девять или одиннадцать человек, среди них Нин и три толстых господина с розетками. Мне разъяснили систему расценки - и я постарался как можно внимательней и серьёзней отнестись к делу, отмечая впечатление от каждого ученика.