Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Домой, скорее укладываюсь. Атовмян видел: Чемберджи горячо аплодировал; знакомые слышали Пташку в Праге: «Гадкий утёнок», хорошая передача. Автомобиль Голованова. На вокзале. В международный вагон не достали, но отдельное купе. Соблазнял Держановского. «Красная стрела». Колеблется, но не едет. Я не очень настаиваю: наглупил с интервью, которое появилось сегодня в урезанном и искажённом виде, а между тем важно.

Выспался. Ленинград в половине одиннадцатого. На вокзале Асафьев (вчера премьера «Пламя Парижа»), Щербаков, кто-то от Филармонии. В отличном автомобиле в «Европейскую». Гнилая погода после московского снега. Номер двойной, с ванной, но проще и не так сияет чистотой, как в Москве. Асафьев рассказывает: выходит в люди и предлагают в партию. Я говорю против его стонов и трусости. Дранишников такой же, репетиция, почти не выучил партитуру. Перемены в зале, блохи в красных диванах. Начинают с «Портретов», потом Концерт. Тюлин, Дешевов, и особенно Асафьев, расхваливают Концерт. Возвращаюсь в отель, звонит Лидуся, приходит, постарела, жалуется на сердце, но живёт хорошо, муж - морской спец. Звоню и иду к Демчинскому. Размеренная и красивая речь. Трудное положение, очевидно, должен был сжаться, сын. Я ищу иного воздуха. Иду в двенадцать ночи домой. Ленинград без снега, более гнилой.

Сравниваю свои переживания с 1927 годом. Теперь я дальше отошёл; исчезла такая любовь к самому городу, улицам. Или просто я дальше отошёл от вещей, мест, предметов?

Вторая репетиция, деловая, никто не присутствует, с десяти до часу, потом в дирекции, разные дела до двух. Я спрашиваю Дранишникова про «Апельсины». Не пойдут из-за залога. Я возмущён: залог отменён три года назад. Иду наверх в ресторан. Догоняю дневник. Пешком к Дранишникову.

Невозможность получить вечером «Красную газету» (интервью). Радловы. Директор Бухштейн. Дранишников уже говорил с ним об «Апельсинах». Дело сразу решено; и возможен спектакль из трёх балетов. Отличный обед. Директор отвозит Радловых и меня. Настаивает на моём появлении завтра на Съезде работников искусств, где меня желают видеть. Придётся говорить речь.

Нет репетиции. Поэтому встал не торопясь, обдумывал речь и, обдумав, старался запомнить. Снял дом Сувчинского, он облупился, школа. Бухштейн везёт на Съезд; заседание кончилось и рассаживают группы для съёмок. Меня встречают аплодисментами, слава Богу, можно не говорить речи. Меня снимают, рисуют карандашом. Едем в Михайловский театр, в фойе композиторы и музыканты устраивают мне приём (телеграмма из Москвы Атовмяна: Прокофьев ненавидит торжественные встречи). Всё же человек семьдесят. Речь Иохельсона, лишь потом узнал, что он бывший председатель ленинградского отделения пролетарских музыкантов. Говорит он приблизительно то, что я хотел сказать на Съезде: о расцвете интереса к музыке, о желательности привлечь меня к работе, к советской тематике, к связи с музыкальным миром Запада. Всё это в страшно лестной для меня форме: всё время Сергей Сергеевич и Сергей Сергеевич.

Мне надо отвечать: я говорю кратко, не особенно красноречиво, подтверждая то, что он сказал, и останавливаясь на фактической стороне обмена. Мои слова, что я и в самом деле собираюсь проводить как можно больше времени здесь, встречают продолжительными аплодисментами. Об обороте потихоньку к Асафьеву: так ли сказал. Затем переход в соседнее помещение, где чай и довольно много угощений. Предлагается ставить мне вопросы, и я отвечаю на тридцать-сорок, но это не предательски, как в 1929 году, а дружески и фактически. Много спрашивают Штейнберг, Андрей Римский-Корсаков и Вейсберг, которые сидят против меня. Встреча с Добычиной на улице: что о ней говорят, моё поведение, о Бенуа и желании его пригласить; поручает мне. Дома слегка отдыхаю, звонит Струве, я сначала удивляюсь, потом очень приятно, обещаю ей билет. Вечером заезжает Бухштейн и везёт на капустник по случаю закрытия Съезда. Буду ли я преподавать в Ленинграде? Я отвечаю несколько расплывчато, но не возражаю. На капустнике ужин и затем ряд сценических отрывков, очень любопытных. Блестящая колоратурная певица Барсова. В первом часу я удираю.

Третья репетиция, а трёх мало! Вещи не идут, и Дранишников как-то поверхностно трактует. Дирекция продляет репетицию на час. Один из скрипачей спрашивает: какой оркестр лучше, этот или московский. Я говорю: московский. Он: хоть вы и авторитет, но позвольте вам не поверить. Я: это ваше право. Оркестр отдыхает три раза и пытается разойтись. Я: надо сначала выучить вещь, а потом отдыхать. В общем я недоволен. На репетиции много народу. Вера Алперс: умер её младший брат. Репетиция кончается в третьем часу. Перерыв до концерта — провожу дома, спокойно, немного гуляю. Вечером зал полон, стоят как в 1927 году, но тогда и в проходах между стульями, а теперь только за колоннами. Директор говорит, что настроение праздничное. Соллертинский, полиглот - двадцать шесть языков, читает вступительное слово, очень выразительный тенорок. Дранишников после упрёка в поверхностности, очевидно, занимался весь день и волнуется «как дитя». Дирижирует всё гораздо лучше и в довольно верных темпах. Я не волнуюсь, концерт проходит хорошо, но успех при появлении и уходе меньше, чем в 1927 г. В антракте, пока ещё аплодируют, я выхожу кланяться. Струве и Chalon, с которым она оказалась радом; он провёл её - никого не велено пускать. Восемнадцатилетний перерыв она выдержала прекрасно и осталась очень интересной женщиной. Но такой же пугливой - и сейчас же стала прощаться. Я попросил позвонить мне завтра. Зато Таня Гранат сдала: и глазами, и зубами, и фигурой. Ещё А.Толстой, Гавриил Попов. Письмо от Петрова-Водкина, который очень болен.

Второе отделение: «Классическая» Симфония и «Стальной скок» под управлением Дранишникова, сыграны недурно, довольно много вызовов в конце, может надеются на бис. В артистической Демчинский; Элеонора: «А у меня ребёночек двух месяцев». Кто взял её в жёны? Говорят, латыш. Лидуся, Хайкин, многих не пустили. После концерта возвращаюсь в номер, вваливается Chalon, поздравляет с успехом, пьём «Нарзан», пиво и едим привезённый им кекс.

Встал позднее - отдыхал, гулял; звонила Струве, я запнулся, пригласил её придти, обещая духи; она смутилась, но охотно согласилась. Гусман; проект кино; Тынянов, знаком по Грибоедову, сюжет симпатичный и для заграницы приемлем. Возможна принципиальная заграничная эксплуатация. Потому завтра назначено свидание с режиссёром и Тыняновым. Асафьев, его головная боль; о страхе; о смерти, которую выдумали остающиеся позади; о его успехе и нажиме на вступление в партию. Тюлин приносит просьбу от директора Консерватории о нотах (я объяснил ему обиду в 1929 году). Идём на репетицию Сонаты и «Еврейской увертюры». Последняя идёт хорошо, но первая с запинкой, тем не менее очень нравится и Тюлину, и Асафьеву; последний подчёркивает постоянно мелодичность. Домой. В половине шестого Струве. Духи, конфеты. Сначала мне приятно видеть, приятно, что она не разрушилась, как другие, но разговор её скорее глуповатенький, и тема одна - уехать за границу, готова бросить детей и мужа, с которым даже охлаждение на эту тему. За границей у неё родственники и возможности. Всё время стучатся и вваливаются, получив свидание на завтра. Chalon: как француз сейчас же исчезает, не войдя. Струве уехала, и я с Chalon еду к Дранишникову показать Chalon мебель; в распоряжении Chalon отличный автомобиль Интуриста. Мебель производит чрезвычайное впечатление, Chalon впивается в каждую вещь. Шампанское, но я спешу. Н.Радлов ведёт на выставку: русские художники за пятнадцать лет. Огромная выставка, очень пёстрая. Новые темы интересуют, но больше всего производят впечатление nature-morte'ы Петрова-Водкина, и заинтересовывают коврово-мозаичные фантазии Филонова. Полтора часа, усталость. Иду отдыхать в Дом учёных. Дворец Великого князя Владимира Александровича на Неве, не особенно тонко, но добротно, выдержал и эскадрон с лошадьми, и другие превратности. Теперь Дом учёных. Турнир - Ботвинник проигрывает. Рохлин выражает удовольствие, называя меня шахматным ветераном. Н. Радлов приходит и тянет к себе, рядом, на Миллионной. Прихожу в половине двенадцатого, беседуем. Расспросы про Мещерских. Я: часть в Сербии, часть в Париже, но не было случая встретиться. Разговор о романах: в Летнем саду холодно, а в музеях слишком много народу; жилплощадь не располагает к углублению романов. Ухожу в час ночи по снегу, скользко.