Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Кофе приходит пить Себряков. Его мнение о строительстве и всё-таки о замечательных успехах. Так как он пессимист, то это, пожалуй, самое убедительное мнение, тем более, что он специалист с положением.

В половине первого о кино. Гусман, Тынянов и два режиссёра. Все очень изысканы и почтительны. Намечается лейтмотив и в общем как будто немного работы. Затем вваливаются ещё разные люди по мелким делам; завтрак с Демчинским. Он пробует произвести атаку на бодрость и радостность. Музыка должна передать общую тревогу, когда ни наука, ни общественность не даёт исхода. Я: если море бушует, то тем ценнее твёрдая скала среди волн. Он: но никто её не поймёт; и на чём основано это спокойствие - на здоровье, на самоуверенности, на личном я? Я: на упоре в Бога. Он: (сразу меняет тон): а, тогда вопрос другой. Атака отбита. Он получает костюм и другие вещи. Хочется предложить ему денег, но не решаюсь. Укладываюсь. Забегает Лидуся. Без четверти девять концерт. Опять полно и стоят. Я прошу пропускать в антракте. Квартет - средне, скомкал Скерцо и затянул заключительное Andante. Я играл мелкие пьесы хорошо: тут большой успех и крики «bis». Соната для двух скрипок тоже сыграна неважно, но дошла. «Баллада» принимается хорошо, хотя виолончелист вялый. 2-я Соната - холодно (я играл её спокойно и прилично, хотя, может быть, недостаточно красочно). «Еврейская увертюра» бисируется. Я начинаю посматривать на часы ввиду отходящего поезда. Во фраке меня отвозят на вокзал (вещи были собраны до концерта), где провожают Тюлин, Иохельсон, молодые юноши, очень трогательные, и другие. Асафьев вчера уехал в Москву на совещание. Международный вагон, спокойный и размеренный военный. Жаль расставаться с Ленинградом.

Москва в половине одиннадцатого, встречают Атовмян и Шурик - и сразу куча разговоров и визитов: ко мне в «Националь» Асафьев, с ним к Ионову, чтобы составить рекомендацию получения материала для «Апельсинов» - в Ленинград. Паспорт и билет получены. От Пташки, наконец, письмо, первое: она догадалась послать его в Москву, когда я уехал в Ленинград. В пять с Мейерхольдом едем к Голованову обедать: там три народных: Юрьев, Нежданова и Мейерхольд, жена Бубнова (вампистая и шумная), Мясковский, Асафьев. Стол ломится от закусок, напитков и блестящей сервировки. Вкусно и весело, хотя я предполагал (и предпочёл бы) деловое свидание о будущем исполнении меня в Большом театре. До восьми часов. Затем снимаемся и с Мейерхольдом и Мясковским едем в «Националь», где приём Союза композиторов в мою честь. Стол, человек пятьдесят-семьдесят, я во главе. Краткая речь и мой краткий ответ; желание придать неофициальный оттенок. Но всё же масса речей, в том числе от Ипполитова-Иванова (старика) и Белого, вапмовца [431] ВАПМ - Всесоюзная ассоциация пролетарских музыкантов. , который тоже приветствует меня. Группы «к дантисту»: Гольденвейзер о Консерватории: Филармония о будущем концерте; ВОКС об общении с заграницей (я рекомендовал Стока, Дезормьера. Р. Шмитса - последнего, как могущего исполнять советскую музыку в Pro Musica). Подходят и пролетарские композиторы, с которыми я ласков, интересуюсь их музыкой, говорю, что её обязательно надо исполнять за границей, как рождённую с революцией. Мейерхольд говорит острую речь, задевая Малиновскую (отсутствует) за то, что она не исполняет Прокофьева в Большом театре. Все аплодируют. В двенадцать я ухожу спать, но многие остаются до трёх. Много угощений, до которых я, после обеда у Голованова, не мог дотронуться.

Последний день пребывания в СССР начинается известием, что у Голованова температура, и он не может дирижировать сегодняшним концертом. Я должен во изменение программы играть полчаса соло, а во втором отделении продирижировать «Классической» и «Скоком». Пожар в библиотеке Большого театра. В одиннадцать репетиция оркестра. В час концерт. Зал наполовину – это портит впечатление от моей поездки. Но сегодня рабочий день, а за пропуск на службе теперь просто выгоняют: глупо назначили концерт. А Шурик говорит, что вчера многие в кассе не могли купить билет. В чём же дело? Программа проходит хорошо и меня хвалят за дирижёрство. После концерта, когда я мирно и полушутливо беседовал с Малиновской, вошли Мясковский и Шебалин. Малиновская: хотя вы и не ко мне пришли, но позвольте и мне поговорить с вами. Вот вы улыбаетесь сейчас, а вчера, когда меня поносили, не только не могли защитить меня, но аплодировали. Мясковский смущается, я не знаю – не выйти ли. Но тут появляется Мейерхольд и начинается стычка с ним. Уходим с Мейерхольдом, хохочем на улице. Дома укладка, упаковка нот. Шурик с Надей и Катя получают вещи, целый чемодан; другой получают Держановские. Атовмян телеграфирует Гусману, упаковывает ноты, мало бумаги и вообще нет хороших верёвок. Отъезд в половине десятого, автомобиль Голованова, невероятный голландец. Сдаю почти всё в багаж, чтобы поляки не беспокоили. Провожают Шурик, Надя, две дочери, А.П., Катя. Держановские, Леля, Шебалин, Атовмян. Международное общество, пью чай и ложусь спать еле живой.

Граница только в 12.40. Благодаря разрешению из Наркомпроса, к нотам не придираются, конфискованные при приезде вещи возвращают, всё гладко. Уезжать жалко. В Польше отдельное купе, отсыпаюсь. В Варшаве вечером, Фительберг с женой и сестрой - и паспорт.

Берлин и целый день тут.

Недельное пребывание в Париже между СССР и USA.

Приехал восьмого в 11.25 дня, на вокзале Пташка и Астров. С Пташкой очень нежные отношения, кроме небольшой тени в начале, когда она начала жаловаться на окружающих, а также на своё пребывание в Праге. Вечером репетиция «Днепра» в Opéra на сцене с оркестром, в декорациях и частично в костюмах.

Несоответствия: 1) Лифарь и музыка - кое-где, особенно в первом номере, где огромные группы под лёгкую музыку; 2) декорации Ларионова и музыка; его декорации лишены поэзии. Музыкальная сторона оставляет желать многого, хотя Гобер старается, но «сенаторы» (так Стравинский называет музыкантов из Grand Opéra за старый и важный вид) играют фальшиво и плохо следуют за оттенками. Руше часто покрикивает на Лифаря: от форсистости последнего ничего не осталось: старик подмял. Под конец у меня стычка с Лифарём, придумавшим вдруг поднимать занавес во время вступления - а на сцене ничего. С репетиции на концерт Стравинского (первое исполнение дуэтов), на который он прислал приглашение, но концерт уже почти кончился. В артистической все расспрашивали про Россию. Стравинский пригласил ужинать, но завтра рано репетиция.

Сувчинский: когда же вы мне всё расскажете? Я: по возвращении из Америки (в пику за то, что весь прошлый год пропадал). Маркевич - развязно любезен и французит; я говорю два слова и затем продолжаю разговор с Сувчинским; Сувчинский бросается вдогонку за Маркевичем; я ухожу.