Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Через день, одиннадцатого, «Шут» шёл опять, на этот раз я просил, чтобы дирижировал Ансермэ, а я мог бы посидеть барином и послушать. Перед «Шутом» я продирижировал «Классической» Симфонией, принятой хорошо, но не сенсационно, а затем уселся в ложе со Стравинским и слушал «Шута». Так как наша ложа была на очень видном месте, то весь зал таращил на нас глаза.

Слушать «Шута» из ложи было в десять раз приятней, чем от дирижёрского пюпитра. Всё звучит гораздо красивее (именно красивее). Кроме того, я в первый раз услышал трубы и тромбоны достаточно громко, т.е. как им и надлежит звучать. С дирижёрского места я, например, ни разу не слышал или вернее еле-еле слышал тему у тромбонов среди общего гвалта финального танца. Не слишком ли много пения у первых скрипок? Но я обожаю это пение. Я, кроме того, в первый раз по- настоящему глядел на сцену. Дирижируя, я только иногда бросал мутные взгляды на неё. Зрелище интересное, много превосходных выдумок, но много и недопоставленного, есть и несоответствие с музыкой. Не мешает починить, хотя бы к следующему сезону.

После окончания меня вызывали, а затем я очень мило распрощался с Дягилевым и на другое утро отправился в Париж. Дягилев сказал, что в августе-сентябре будет отдыхать в Венеции: надеется меня выписать, дабы на свободе обсудить новый балет.

Слышал я перед отъездом Симфонию для одних духовых [97] Симфония для духовых инструментов, памяти Дебюсси. Стравинского, первое исполнение которой состоялось под управлением Кусевицкого. Не всё понимаю, особенно двуголосицу, но надо ещё послушать. Монашескую идею написать для одних духовых, пожалуй, улавливаю.

Двенадцатого вечером я приехал в Париж. Ларионов встретил меня на вокзале и вместе поехал в гостиницу, прося показать ему рецензии на «Шута». Он очень интересовался ими, особенно с картинками, и просил перевод, не понимая ни слова по-английски. В то же время, пользуясь тем, что я внимательно переводил, он крал рецензии в карман. Один раз я заметил и спросил:

- Что это вы прячете в карман?

Но он ответил:

- Записную книжку.

После ухода его я не досчитался многих интересных рецензий и программы первого спектакля. Я был в бешенстве и написал ему дерзкое письмо.

Вечер провёл у Тамары Ханум, где были Фатьма Ханум, Сар Хан – подруга последней, красивая персиянка, недавно приехавшая из Москвы, Свирский и Саша-Яша [98] Прозвище художника А. Яковлева. . Самойленко ещё не вернулся из Лондона, где мы, между прочим, виделись. «Как! - закричала Тамара Ханум. - Дягилев угощал вас шампанским? Чем же я хуже?» Появилось шампанское и все здорово подпили. Тамара Ханум говорила: «Пропиваю на вас последнее: денег больше нет, а за колье дали только сорок тысяч». Действительно, колье исчезло. Шёл я домой, пошатываясь, и чрезвычайно весёлый. На другое утро безумная головная боль. По уговору я приехал к Фатьме Ханум на завтрак, где собралась вчерашняя компания, но ничего не мог есть, а в два часа я уже сидел в поезде по дороге в Rochelets.

Дома - мама и Б.Н., которому очень нравится в Rochelets. Он начал уже купаться, голым, так как пляж абсолютно пустынен, но кто-то его увидел и ему заявили, что если он не наденет костюма, его посадят в тюрьму. Б.Н. не спал всю ночь и на другое утро помчался в St.Brevin за костюмом.

Жизнь пошла по расписанию: устанавливался порядок дня, который нам очень нравился и которого мы аккуратно держались. Утром я работал, сочинял финал Концерта, использовав темы, написанные в Японии и по дороге из Японии в Америку (две первые, «белые», сначала предназначались для «белого» квартета). Это, кстати, темы 1918 года, ибо весь материал первых двух частей был сочинён в 1917-18 годах. Завтрак в половине первого, затем партия в шахматы, не больше одной в день, ибо партия матчевая. Матч до десяти очков. Результат за июнь: я - 5, Б.Н. - 3, ничьих - 4. Затем купание, причём Б.Н. учил меня плавать, подкладывая руку под живот. После купания чай с крыжовниковым желе и газетами, ибо к тому времени подходил «важный фактор дня» - le facteur [99] Почтальон (фр). , принося три газеты и всегда несколько писем. От шести до половины восьмого я ещё занимался, потом обед и «приват-доцент» читал лекцию, т.е. пока мама и Б.Н. ходили за молоком, я прочитывал главу из «Outline of History» Wells'а и затем торжественно излагал по- русски. Слушали с большим интересом и подвергали обсуждению. Часов в десять мама шла спать, Б.Н. к себе читать, я до одиннадцати писал письма или занимался. В одиннадцать мы делали прогулку, смотрели звёзды, заходили к океану, затем ели творог с молоком и шли спать. Ложились в полдвенадцатого-двенадцать. Это не понравилось бы Linette!

Так протекало с четырнадцатого по двадцать шестое. А двадцать шестого мне пришлось катнуть в Париж. Дело в том, что Бальмонт уже давно находился в тяжёлом денежном положении и его друзья Цетлины проектировали устроить в своей просторной квартире соединённое выступление его и моё, в пользу его. Так как Кусевицкий пригласил меня и настоял на том, чтобы я непременно сыграл на выставке «Мир искусства» в Париже, которая устраивала в своём помещении два концерта, один Стравинского, другой мой, то я решил отыграть оба вечера подряд и предложил вечер с Бальмонтом двадцать седьмого, а в «Мире искусства» - двадцать восьмого июня. Мне не особенно хотелось играть на выставке, но помня, как лет пять назад я весело играл на закрытии этой выставки в Петрограде, я решил сыграть. Они обещали исполнить кроме того все мои романсы и «Скерцо для четырёх фаготов», а Кусевицкий сказал, что расходы по приезду будут оплачены. Что касается Бальмонта, то по другим сведениям дела его были совсем не так плохи, и он с Б.Н. бойко пил порто, платя по двести франков и никому не давая платить вместо него. Так мы с Б.Н. добродушно и решили, что я поеду играть «Косте на вино» и двадцать шестого я отправился в Париж. Двадцать седьмого вечером в квартире Цетлин всё протекало прекрасно. Я сыграл 2-ю Сонату, а Бальмонт прочёл свою «Белую страну» (несколько длинную вещь, чтобы читать её толпе). Затем я сыграл ещё серию мелких вещей - «Мимолётности», «Бабушкины сказки» и более ранние пьесы. К сожалению (говорю совершенно искренне), мой успех был гораздо больше, чем Бальмонта: он замучил всех длинной «Белой страной». Но Бальмонт был очень доволен, так как билетов продали гораздо больше, чем он рассчитывал. В заключение Бальмонт торжественно читал мне сонет «Ты солнечный богач», все аплодировали и были очень довольны.

Но вечер двадцать восьмого оказался премерзким. Единственное, что там оказалось хорошего, это красивый зал, сплошь увешанный картинами наших художников. Во-первых, вместо всех моих романсов и двух певиц, пела одна, Давыдова, из Музыкальной драмы. Спела она три «ахматки» [100] Пять стихотворений А. Ахматовой для голоса и фортепиано, Ор.27. и притом скверно. Недурно фаготисты сыграли «Скерцо» (было повторено), а остальное должен был играть я. Публика сдержанная, почти холодная. В заключение мне подарили рисунок Григорьева, но не из лучших, а триста семьдесят франков за дорогу так и не заплатили.