Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

После встречи с Кошиц занимался с Coini, который сегодня первый раз придумал кое-что: Леандр, Клариче и Смеральдина, взывая в конце первого акта к Фата Моргане, будут обращаться по очереди на все четыре стороны, как бы не зная, где пребывает Фата Моргана. Вот противно, что с хорами затяжка и что Мэри невидима. Певцы же зубрят вовсю.

Завтракал с Готлиб, но пришаталась и Кошиц. Вернувшись домой, приятно было найти в номере рояль. Сейчас же начал заниматься. Вечером Кошиц сидела у меня и говорила, что её земная любовь ко мне прошла, что, впрочем, не мешало ей иногда бросаться ко мне и целовать. Я показал ей летние фотографии Бальмонта, а кстати, чтобы подразнить, и Linette.

Утром опять занятия с Коини. Кончили второй акт и прошли почти весь третий. Готлиб водил завтракать с доктором Шмидтом, богатым немцем. Днём играл на рояле, учил 3-й Концерт и повторял программу к двенадцатому, Cleveland. С 3-м Концертом анекдот: торопясь кончить партитуру во Франции, я в финале не всюду вписал фортепианную партию, укладывая же сундук, оставил все эскизы Концерта у мамы, дабы на случай пропажи сундука, они бы уцелели. Теперь оказывается вся середина финала у меня без фортепианной партии и я еле помню этот кусок. Восстановить можно, но надо время, а его нет.

Обедал с Кошиц. Она жила летом случайно близ Рахманинова, но встретились только раз и... не поклонились. Она много и интересно рассказывала про него.

Вечером получил извещение, что завтра оркестровая репетиция «Трёх апельсинов». Взволновался и сидел с партитурой. Завтра большой день: я в первый раз услышу «Апельсины».

Оркестр отличный и акустика в зале замечательная. Кроме того, Смоленс как ни так сделал в октябре пять трёхчасовых репетиций, поэтому всё протекало гладко и приятно. Звучало всё хорошо, иногда здорово и увлекательно, особенно вторая, Инфернальная, картина. Но больше всего меня привела в восторг трель фаготов во время слов Леандра: «Ты подслушал государственную тайну». Я совсем забыл про эту трель, а выходит здорово, особенно потому, что фаготы сидят у самого моего носа. Днём сидел в библиотеке театра и чинил некоторые партии. Polacco похвалил меня за дирижёрство и за то, что не теряю времени во время репетиций.

Кошиц играла и пела свои новые песни, написанные не ею, а «её учителем», спиритическим путём, через указания постукивающего столика. Две из них совсем хороши, оригинальны - прямо я раскрыл глаза и уши. Ничего общего с тем, что она играла четыре года назад в Москве. В чём дело? Надо послушать ещё раз.

Вечером у меня разыгралось тортиколи [106] Шейный радикулит, от torticolis (фр). (верно, продуло после репетиции), и Кошиц растирала мне затылок. Вольность.

Утром просматривал партитуру для следующей репетиции и играл на рояле, вспоминая финал Концерта (невписанную часть).

В два часа репетиция с оркестром. Начал с повторения Докторов, места, которое ещё не клеится, а затем со второй картины второго акта дальше. Репетиция, как и вчера, протекала отлично. Оркестр хорош и внимателен. Хорошо выходит проклятие Фата Морганы, здорово вызов Челием Фарфарелло и очень недурно интермеццо. Словом, я чрезвычайно доволен. Смоленс, который заходил на репетицию и ревниво наблюдал, так ли я дирижирую, делает мне несколько замечаний о мелочах, которые я сделал плохо.

Вообще же я не совсем здоров: тортиколи поползло вверх и вниз, т.е. болит не только затылок, но и голова, и спина. Выпил аспирина и натирал шею без помощи Кошиц.

Думал, что свободен утром, но в девять позвонил Polacco, что в десять опять оркестровая репетиция. Шее лучше. Прошли третий акт. Подогнал темп в сцене, где Принц и Труффальдино крадутся к кухне. Всё идёт хорошо и Polacco хвалит. Днём сидел в библиотеке и чинил партии. Выходя оттуда, попал в зал, где оркестр репетировал «Саломею» [107] Опера Рихарда Штрауса. . Тут же оказался и Рихард Штраус, только что приехавший в Чикаго, а также Мери Гарден. Гарден радостно повисла у меня на руке и спросила, как «Апельсины». Я ответил: «Апельсины» растут. Но Гарден уже разговаривала с кем-то другим. Я попросил её представить меня Штраусу, что она охотно сделала, отрекомендовав меня «знаменитым русским композитором». Штраус (говорили по-французски, немецкий я забыл) был рассеянно мил и сказал, что в половине декабря вернётся в Чикаго, тогда придёт на «Апельсины». У него приятное лицо, лишённое той пошлости, которая иногда бывает в его сочинениях.

Перед обедом восстанавливал оставленную в Париже часть Концерта. Кажется, это удастся без особого труда, хотя и с потерею нескольких часов.

Кошиц, с которой мы вместе обедали все эти дни, сказала, что с тех пор, как этим летом с нею что-то произошло (конец огромной любви, к Рахманинову или к Прокофьеву?), все страсти в ней окончательно замерли и она совсем теперь импотентна. Неправда. Игра.

Вечером был в Симфонии послушать Коханского. Но предварительно меня уморили 7-й Симфонией Малера. Ненужная музыка. А между тем, есть музыканты как Менгельберг, которые её восхищаются. Целуют мертворожденного младенца.

Сегодня день без репетиций. Поэтому утром хорошо поиграл на рояле. Затылок прошёл, но ударился в насморк.

После завтрака с Кошиц наблюдал парад в честь Фоша, приехавшего в гости в Америку. Парад был как нарочно перед самым отелем. А в три часа пошли на концерт Штрауса. Направо - демонстрация в честь французов, налево - в честь немца. Не догадались посадить посередине обрубок без рук и ног - героя, пострадавшего на войне! Концерт Штрауса состоял из его романсов, автор у рояля. Аккомпанировал он прелестно, чуть-чуть суховато. Первые романсы были просты и хороши, но затем пошла такая свистопляска дурного вкуса, что я удрал с полконцерта. Ну, я понимаю пошлость в кабаке. Когда играют садовые оркестры, я просто их не слышу. Но когда пошлость представляется с первоклассной техникой, благородным выражением лица и мировой славой, то это, право, оскорбительно.

Готлиб возил меня обедать к Розенталю, где было неинтересно.

Написал мировую Башкирову. Я совсем не хочу с ним ссориться, а за его выходку он наказан моим молчаливым проездом через Нью-Йорк.

Пошёл к Спэнглеру разговаривать о моём дирижёрском контракте. Это надо было сделать уже неделю назад, но я надеялся, что Мэри сама, как обещала, заявит о том Спэнглеру. Кроме того, мне хотелось, чтобы прошли первые оркестровые репетиции, чтобы не было сомнений в моём умении дирижировать. Спэнглер сказал, что Мэри куда-то опять на два дня уехала, и он просит зайти меня через четыре дня. Затяжка, которую следовало учитывать. Впрочем, в кармане ещё сорок долларов - продержусь. Со Спэнглером я разговаривал почему-то смущаясь, он же был великолепен, спокоен и крайне любезен. Вообще, любезность есть флаг отношений всего театра. По-видимому, Мэри меня хорошо поставила.