Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Днём репетиция (четвёртая) с оркестром - с безумным сквозняком в затылок, так что я в конце концов одел шарф и шляпу, и дирижировал, обливаясь потом. Кончил всю оперу, и последние страницы (чего я совсем не принимал во внимание) прозвучали так здорово, что я решил: вероятно, оркестр просто принатужился для последних тактов. Оркестр устроил мне овацию, а я раскланивался, снимая шляпу.

Вечером Кошиц и Готлиб потащили меня в кинематограф и я сердился на потерянный вечер. Лучше бы поиграть на рояле.

Вчера, во время оркестрового сквозняка, я довольно хорошо защитил затылок шарфом, но продуло поясницу и сегодня болит. Поясница - ещё туда-сюда, но схватить плеврит - совсем не время. Впрочем, никогда не время.

Утром в одиннадцать часов репетиция оркестра, пятая (вернее, пятая полурепетиция, так как я пока просил целых трёхчасовых репетиций не давать - не выдержу). Начал оперу сначала. Идёт отлично, хотя Смоленс потом и делал мне упрёки, что не добиваюсь подробностей (он, надо полагать, добивался бы). После репетиции спина болела ещё больше. Кошиц приходила и бранила, что не пью аспирина и горячего чая с лимоном. Однако я чувствовал себя неплохо и порядочно играл на рояле.

Вечером написал Linette (третье письмо). Я боюсь, что мои письма не радость ей, а огорчение, так как в них только повествовательные элементы и ни слова лирики. Но что же я могу сделать - лирика поведёт к ещё более запутанному положению.

На улице дождь и буря. Но я не выхожу: отель и театр теперь весь мой мир. Вечером аспирин, йод на спину и горячий чай с лимоном, по совету Кошиц.

Ночью из-за потогонных спал плохо, но здоровью лучше. Слава Богу, утром нет репетиции, поэтому играл на рояле, писал письма и заходил в театр на хоровую спевку. С хормейстером, наконец, сделали разделения и хор пел мне первый акт, очень хорошо, но безумно тяжело, ибо, когда быструю болтовню десяти Чудаков ревёт хор в сорок пять человек, то это как слон, танцующий на пуантах. Слышал ещё Панталона, репетировавшего со Смоленсом. Панталоне талантлив и смешон. Жаль, до сих пор Смоленс упорно не даёт мне артистов на проверку. Полагаю, он желает самостоятельно выучить всю оперу.

Днём скоблил партии, а вечером должен был докончить четвёртый акт с Коини, но он не смог, поэтому сидел у себя и читал провинциальные рассказы Лазаревского из области гимназической любви. Было даже приятно.

Внизу, разговаривая с Баклановым и Смоленсом, встретил Johns, бывшего директора («конторщик», сказал я). Пришлось поздороваться, а Смоленс, дурак, поздравил меня насчёт нелепости «Апельсинов», Johns же грязно смеялся. Я внутри взбесился и решил, что этого Смоленсу не прощу, но потом махнул рукой. Ну его! Вообще сейчас всё неважно, за исключением хорошего исполнения «Апельсинов».

Смоленс взял первую картину со всеми певцами. Было очень интересно и выходило хорошо. Меня все-таки старательно убеждали, что я пишу плохо для голосов, что прослушать такую сцену и увидеть, как она здорово выходит - приятная неожиданность. Мексиканец Mojica после ансамбля пел Принца и это было совсем великолепно: музыкальный, интересующийся, он жарил самые трудные места как ни в чём не бывало. Вообще дело идёт хорошо.

Днём играл на рояле, скоблил, а обедал у профессора Mead, где ко мне очень хорошо относятся и где всегда целая гирлянда хорошеньких племянниц.

Получил письмо от Захарова в ответ на моё, которым я из Парижа приветствовал его бегство из Большевизии. Захаров чрезвычайно любезен и ласков, и я буду рад, если наши, долгое время бывшие нелепыми, отношения восстановятся.

Каждый день в семь часов утра выходившее из-за озера солнце начинало будить меня. Сегодня же было такое туманное утро, что ни солнца, ни луча, и еле не проспал репетиции. В десять часов шестая полурепетиция, и я доделал третий и четвёртый акты. Днём был у Спэнглера, который сказал, что я приглашён дирижировать первым спектаклем в Чикаго и первым в Нью-Йорке и получу по пятьсот за выход. Я спросил, кто будет дирижировать остальными. Он сказал, что, во всяком случае, не Смоленс.

Пятьсот за выход, это отлично, но ведь Мэри в своём письме приглашала меня дирижировать всеми спектаклями? Я поблагодарил Спэнглера и ушёл, забыв спросить у него, не заплатят ли мне они тысячу долларов, причитающихся за исполнение оперы, вместо пятнадцатого декабря пятнадцатого ноября. Глупо, очень глупо: надо послать маме, Linette, возвращать Haensel`ю двести, словом, четыреста в Cleveland и триста в Pittsburg мне никогда не хватит до премьеры.

Учил Концерт и заполнял пустое место в финале, а в одиннадцать, провожаемый Готлибом, уехал в Cleveland. Перед отъездом получил письмо от Б.Н., до приторности сладкое и радостное по поводу заключения нашего мира. При письме довольно хорошие стихи.

Рано утром Cleveland, запорошенный снегом, который, впрочем, к полудню стаял. Cleveland такой же хороший американский город, как и все американские города. Зал - Masonic Hall - отличный и рояль тоже. Было, впрочем, и несколько «противностей»: надо было получать с менеджера деньги до концерта, так как после он не всегда платит, программа была пополам с Titta Ruffo, известным баритоном, и он жарил всякую гадость, что тошнило глядеть на программу. Само собой, его имя стояло всюду на первых местах. Положим, так и должно быть, ибо меня в Cleveland мало кто знает. Но это всё решительно пустяки: я приехал сюда заработать четыреста долларов, которые мне очень нужны, и играть буду хорошо, а в одиннадцать вечера поскорее удеру назад в Чикаго.

Концерт в полдевятого вечера. Я играл хорошо, хотя замечтался в Метнере и выпустил середину. Успех сначала сдержанный, а к концу большой, нисколько не хуже Titta, который, кстати, был не в голосе. Требовали бисов, которые я забыл повторить. Всё же четыре раза бисировал. В одиннадцать часов был уже в поезде, на дороге в Чикаго.

Вернулся в Чикаго. Вспомнил пустую часть финала Концерта и почти всю записал. Кошиц охала и жаловалась на свои заботы. Действительно, въехав в одиннадцатую тысячу долга, позволительно просыпаться ночью с холодным потом на челе. Обедали у консула. Сыграли в бридж: консул, Бакланов, Смоленс и я. Я:

- Не к месту. После того, как я пошлю деньги в Европу, еле доживу и доеду до Питсбурга.

Утром бегал по банкам, послал маме тысячу франков, Linette пятьсот, и три тысячи марок Миллер. Мне хочется, чтобы она повеселилась, в её жизни это будет событие.

В двенадцать часов первая общая репетиция всего первого акта (без хора, который, конечно, ещё не готов и неизвестно, когда будет готов). Смоленс играл, я дирижировал. Шло хорошо и певцы молодцы. Хуже Леандр, у которого хороший голос, но который плох как артист. Он не понимает, что Леандр - благородная фигура, а внутри негодяй. Клариче - хорошая актриса, но голос высок - меццо, а надо контральто. Искал Коини, нельзя ли других Леандра и Клариче, но сегодня вечером открытие сезона, и он невменяем. После репетиции Кошиц и Готлиб сказали: «Ну, теперь идём завтракать», но я был нервный и усталый и сказал: «Вы мне все надоели!» Кошиц безумно обиделась и устроила мне целую истерику. Но и в самом деле поднадоели.