Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Вечером, несмотря на усталость, дозубривал пассаж в Концерте. Во время обеда (с Кошиц и приехавшим из Нью-Йорка Рерихом) зашёл разговор о Бальмонте, от которого я только что получил очаровательное письмо. Кошиц бросила такую фразу: «Ну, мы знаем поэтов и получше Бальмонта». Эта фраза меня внутренне взбесила. Я знал, что Кошиц имела ввиду Учшикая. У Учшикая большая красота речи, но это не даёт права так говорить о Бальмонте. Кроме того, вся фраза значила «вот мы какие». Я охотно верю, что Кошиц черпает какую-то неведомую мне мудрость, но тем не менее это не даёт ей право на такой тон. Однако я сдержал себя и промолчал, главным образом из уважения к Рериху. Когда же он ушёл и Кошиц тоже стала собираться, она вдруг остановилась и пристала, почему я мрачен. Я ответил:

- Потому, что мне не нравится, как ты говоришь о Бальмонте.

Кошиц сказала, что она же пошутила.

Я сказал:

- Бывают шутки и шутки. А теперь уходи.

Достаточно было попросить её уйти, как она завязла на целые десять минут и затеяла нелепейший спор, в котором я был резок и каждую фразу заканчивал словами: «Уйди, прошу тебя». После отчаяннейшей перепалки она наконец ушла в бешенстве, оставив меня в таком же состоянии. Вернувшись в мою комнату, я долго обдумывал, почему я так разозлился, и в конце концов решил, что Кошиц неправа: можно сколько угодно уважать Учшикая, но это не резон третировать Бальмонта, того Бальмонта, которого цитирует Учшикай. Я хотел даже позвонить Кошиц и объяснить ей это по-хорошему, но в это время неожиданно пришла идея рассказа, над которым я и провозился часа два. Ах, мои милые рассказы, совсем я забыл вас! Было уже половина первого - звонить поздно.

В полтретьего состоялся концерт. Я решил, что надо играть сосредоточенно, не торопясь, стараясь всё выигрывать и главное, не обращая внимания на оркестр. Постановив так, я не волновался, и первая часть прошла почти совсем хорошо. Переполненный зал (по пятницам симфонические всегда полны) зааплодировал совсем здорово, несмотря на то, что большинство было white gloved ladies [116] Дамы в белых перчатках (англ). . Во второй и третьей частях я подоврал, но в конечном счёте всё прошло благополучно. Успех был не чрезвычайный, но xopoший: вызывали три раза. Симфония имела больше успеха.

Затем я удрал домой, куда явились Готлиб и Смоленс, оба очень восхищённые, переоделся, отдыхал, а вечером состоялась первая общая репетиция «Апельсинов»: сидячая - оркестр, хор и солисты. Репетиция прошла очень хорошо и было очень приятно, хотя я устал до чёрта. Мне казалось, что хор и солисты еле слышны за оркестром, но так всегда кажется с дирижёрского места, певцы же наоборот приходили благодарить меня за то, что я не заглушаю их. На репетиции был Милюков, он в Чикаго на несколько дней и сегодня уезжает. Он сидел с клавиром, который я ему дал, и остался очень доволен. То, что певцы поют с таким увлечением, ему, по-видимому, очень импонировало. Через две недели он будет уже на пути в Париж и там расскажет о своих впечатлениях.

Критики были хуже, чем успех. Все хвалили Симфонию и ни один осёл не оценил Концерта. Была всего одна или две попытки разобраться в Концерте, да и те неудачные. Вообще в Америке отличные симфонические оркестры, тщательные комментарии к программам и - совершенно случайная критика, к которой, однако, все прислушиваются.

Я так устал после вчерашнего дня, что между завтраком и обедом спал два раза, а в промежутках поучил пассажи и написал письма маме и Linette. Вечером второй раз концерт. Сыграл я почти совсем на пятёрку. Успех больше, чем вчера, как и полагается, потому что вечером больше мужчин, которые громче хлопают, и во-вторых, публика прочла критику и знает, надо ли хлопать или нет, чтобы не оказаться в дураках. Симфония опять имела больше успеха - прямо-таки успех трескучий: вызывали семь раз. Вернувшись домой, я опять принимал у себя Готлиба и Смоленса, а затем прочитав прелестный рассказ Гиппиус «Snor Maria», заснул очень довольный. Кошиц (которую не видел со времени инцидента) сказала Готлибу, что я отличный композитор, но что у меня нет сердца. Рерих, который всё время говорил о «космичности» моего творчества и даже заговорил о балете с тенями, как действующими лицами, променял космическое творчество на тарелку супа - поехал обедать к Волковым и не попал на концерт, говоря, что не достал автомобиля. Уж лучше, как Бакланов, который ничего не говорил, а просто воскликнув: «Не могу удержаться», бросил билеты и уселся играть в бридж.

Приятно! Никакого концерта больше над душою не висит и не надо садиться за рояль и зубрить пассажи. Можно было написать письма, почитать, вообще не торопиться. Про вчерашний успех все знают и поздравляют.

Бакланова я спросил:

- Ну, по крайней мере, вы вчера проиграли?, - но оказалось, что выиграл.

Утром должна состояться «примерочная» репетиция - для прилаживания костюмов, но потом ее отменили. В восемь часов в сценической репетиции под фортепиано, продолжавшейся до половины первого, шла сцена ещё вовсе неладно (особенно Чудаки), а между тем следующая репетиция уже с оркестром. Коини, у которого не варят мозги для изобретения последней сцены беготни, упрашивает меня купировать её. Я отвергаю. «Вы очень упрямы» - говорит он, - и на сцене начинается беготня. Со Смоленсом, который играет на фортепиано во время репетиции, ссора, ибо он ломит свои темпы, не глядя на мою палочку. Кошиц подошла и сказала, что за вчерашний концерт она мне всё прощает. Это меня даже взбесило: что навязчивее непрошенного прощения!

Рерих, которому я поставил на вид диссонанс между его словами и делом, старается держаться от меня в сторонке. Кошиц патетически восклицает Готлибу: Ведь он разгонит всех друзей!»

Ходил в банк и телеграфировал Бальмонту полторы тысячи франков. Но франк опять поднимается, а надо послать Linette, Сталю и маме. Однако знакомые в банке говорят, что через неделю-две опять упадёт.

В Art's Club выставка эскизов Анисфельда к «Трём апельсинам». На открытии небольшая, но, по-видимому, избранная толпа. Меня, как автора оперы, познакомили с массой народа, и было даже приятно, так как с моею работой я прямо одичал.

Пользуясь, что сегодня нет репетиций и что мой досуг продолжается, я обдумывал оркестровую сюиту из «Трёх апельсинов» и обдумал её всю. Первый номер - Чудаки - скроил и слепил из кусочков. Теперь надо то же сделать с Заговором, Принцем и Принцессой, а остальные три номера почти целиком из оперы. Работа небольшая, надо лишь иметь желание и ясную голову, а затем пригласить переписчика и заставить списывать кусочки.

В промежутках дочитал книги из библиотеки. Нечаянно за этот месяц я прочёл около двадцати томов русской беллетристики. Как это случилось – не знаю, главным образом в виде отдыха между и после репетиций.