Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Второй концерт, семнадцатого, начался неважно. Днём у меня болела голова, прошедшая благодаря порошкам за час до концерта. Начал я Сонатой Бетховена, которой боялся, немного напутал во второй части, еле собрал себя в руки, но доиграл сонату корректно. Однако второе и третье отделения концерта я играл хорошо, было шесть бисов и вообще полнейший успех. Но убыток от обоих концертов достиг трёхсот семидесяти пяти долларов. Haensel опять был смущён и говорил: «Я в вас так верю, я не понимаю, в чём с вами дело?!»

После концерта стало ясно, что мои американские дела закончились на этот сезон. С оперным спектаклем и с этими концертами можно было ожидать каких-нибудь новых ангажементов, но никто не ангажировал, значит, можно ехать. Мне хотелось тронуться в Европу и Б.Н. рвался безумно, но денег было не так много, меньше, нежели в прошлом году, однако, с дешевизной германской валюты можно было прожить до осени спокойно.

Возобновляет ли Чикагская опера «Три апельсина» в будущем сезоне не было известно, так как вообще там шли какие-то перемены, и никто ничего не знал.

Отъезд назначили на двадцать пятое февраля. Последняя неделя была очень хлопотливая: билеты, паспорта, денежные переводы, дантист, Duo Art, несколько бриджей и несколько прощальных визитов.

Двадцать третьего Капабланка, с которым мы очень дружили и который, кстати сказать, только что женился, дал сеанс одновременной игры в Manhattan Club против сорока игроков. Б.Н. и я отправились играть. Это было целое событие. Вокруг нас сидели Либман, Дерюжинский и прочие. Я развил безумную атаку и думал, что прямо разнесу его величество. Я до сих пор не могу понять, как он выкрутился и сам пошёл в атаку. Однако я держался дольше всех и Капабланка, прикончив со всеми, уселся против меня со словами: «Maintenant je vais jouer avec mon ami» [123] А теперь я буду играть с моим другом (фр). . Человек сорок-пятьдесят столпилось вокруг нас. Я был уверен, что партия ничья, но, геройски продержавшись двадцать ходов, мне пришлось сложить оружие. Между тем Б.Н., не без моих советов, сделал ничью - настоящую ничью - и был горд и счастлив. Словом, вечер был из ряда вон выходящим событием.

На следующий вечер, когда я погрузился в укладывание чемоданов, какая-то дама позвонила, говоря, что ей необходимо увидеть меня по поводу «Апельсинов». Думая, что это интервью, я категорически отказался, но она настаивала, говоря, что дело важнее интервью. В восемь часов вечера я её принял и дело оказалось таковым. Они (их было две дамы) решили, что «Три апельсина» - один из наиболее блестящих спектаклей, который они видели, и может с успехом идти ежедневно. Поэтому они хотят снять большой театр и давать их всю будущую зиму. Важно моё принципиальное согласие, а затем они начнут переговоры с Чикагской оперой, с театром и певцами. Если будет большой успех в Америке, то повезут в Европу и в Австралию.

Вот уж предложение, которого я никак не ожидал! Ведь если это пройдёт, то одним ударом я делаюсь богатым человеком и известным всем странам. Но я не слишком верил: что-то да неладно. Серьёзно переговорив обо всём, расстались на том, что к моему приезду в Париж будет ясно, как идут дела, а теперь они отправятся выяснять вопрос с Чикагской оперой: надо получить разрешение на права будущего сезона и взять декорации на прокат. Пускай вся эта комбинация провалится, но уже одно предложение интересно. Таким образом, был хороший прощальный аккорд, отличное настроение и на другой день в девять часов утра отъезд с Б.Н. в автомобиле, доверху нагруженном чемоданами.

Двадцать пятого февраля наш голландец «Noordam», немного престарелый, но добрый 1200-тонный пароход, покинул Нью-Йорк и направился в Европу. Народу было мало и у каждого из нас оказалось по каюте. Первые два дня погода была тихой и солнечной, затем заволновалась и перешла в бурю, которая и протрепала нас безжалостно восемь дней. Хотя я не прерывал моих занятий и по часу или два делал клавир 3-го Концерта (мне суждено делать клавиры на пароходах), но временами буря достигала невиданных мною дотоле размеров, Б.Н. трусил и бегал к повару справляться, не тонем ли мы, а капитан один раз действительно повернул пароход по ветру, чтобы облегчить напор волн, и сказал, что мы попали в ураган.

После десяти дней мы бросили якорь в Boulogne и я расстался с Б.Н., который ехал через Голландию прямо в Мюнхен. Я же отправился в Париж, где мог оставаться всего несколько дней, так как виза была транзитной «sans arrêt» [124] Без остановки (фр). . Впрочем, в Париже особых дел не было: надо было повидать маму, Кусевицкого, Дягилева, а затем можно было ехать в Берлин и Мюнхен - искать дачу. Кусевицкий сказал, что я играю с ним в Grand Opéra двадцатого апреля и что надо печатать все мои сочинения. Дягилев был мягок, мил, неопределёнен. Прогорев в Лондоне со своей роскошной постановкой «Спящей красавицы», он сидел сейчас без денег.

В Берлине было назначено свидание с Миллер: надо было узнать наконец, что такое Миллер. Я ехал посмотреть, что за музыкальная жизнь в Берлине, повидать Сувчинского, побывать в своём издательстве, а затем в Мюнхен искать дачу.

Действительно, очень интересно было увидеть Германию после войны, то грозную, то платящую контрибуции, но всегда хорошо налаженную. Чрезвычайная дешевизна благодаря низкому курсу марок, но в этом году денег мало, и только при условии этой дешевизны можно жить. Поэтому я первое время совсем не знал, что дорого, что дёшево, и сколько можно было тратить.

Очень нежная и дружеская встреча с Сувчинским, с которым у нас много общего в мировоззрении и во взглядах на современное состояние России и Европы.

Миллер приехала на несколько дней позднее меня и появилась со знакомым вопросом на лице. Она оказалась приблизительно такой, какой я ожидал: волнительной, преданной, наивной и очень простенькой, несмотря на своё знание четырёх языков. Мы провели с ней около недели, после чего я уехал в Мюнхен.

Видел я ещё Глазунова, приезжавшего из России и дирижировавшим концертом из своих сочинений. Со мной Глазунов был вежлив, но не больше. По-видимому, я всё ещё вредный элемент. Метнер (к которому я подошёл мягко и который уже слышал, что я в Америке играл его сочинения) был чрезвычайно любезен и пригласил обедать, что совершенно ново после его московского афоризма «или музыка Прокофьева не музыка, или я не музыкант». Последние годы Метнер в Москве, за отсутствием Скрябина, Рахманинова, меня и новых сочинений Стравинского, достиг доминирующего положения. Теперь он приехал в Берлин в надежде, что немецкий стиль его музыки будет здесь особенно по душе, но ошибся – никто не обращает на него внимания. Поэтому он чувствует себя депеизированным [125] Т.е. потерявшим корни, от dépayser (фр). – и отсюда мягкость. Я обедал у него, давал сведения про Америку, куда его собирается устроить Рахманинов, играл ему «Бабушкины сказки», но он понял только вторую. «Как жалко, - сказал он впоследствии Захарову, - Прокофьев такой симпатичный человек, а пишет такие вещи, что я ничего не могу понять».