Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

В сентябре я писал четвёртый акт «Ангела» и размечал сюиту для «Шута». Вчерне она была уже намечена во время весеннего пребывания в Лондоне, теперь же приписывались кончики и спаивались отдельные куски. Сюита получилась предлинная: двенадцать частей, более тридцати минут в целом. Но я предпочёл использовать всё лучшее из балета, а если дирижёру будет слишком длинно - может играть не полностью. Это я даже помещу на первой странице.

К сентябрю относится необычайное увлечение Андреем Белым, именно его «Первым свиданием». Я выписал эту книжку, многое мне понравилось, но показалось слишком путаным. Через месяц я взял книжку во второй раз, и тут стал открывать одну красоту за другою. Я позвал Б.Н., он начал вчитываться, встрепенулся, и через день мы были влюблены: «Первое свидание» не сходило со стола, цитаты из него так и сыпались. Даже Пташка знала первую страницу наизусть. Через месяц Б.Н. знал наизусть всю поэму.

Четвёртого октября я закончил четвёртый акт, написав сцену Мефистофеля с Фаустом с большим удовольствием. Затем «Ангел» запнулся, так как надо было хорошенько продумать либретто и вообще построение пятого акта, дело очень трудное и ответственное. Это не то, что работа, к которой можно подсесть со свежей головой и спокойно её делать - тут надо было думать, думать, и ждать момент, когда вдруг придут идеи.

Пташка уехала в Милан седьмого октября. Её голос развился и вышколился, надо было ещё позаняться - и постараться достигнуть сцены. Но это свидание нас очень связало, да и Пташка развилась, похорошела и во всех отношениях много подвинулась в лучшую сторону.

На другой день после Пташки уехал в Берлин Б.Н. После пятилетней работы с прохладцей - у него всё-таки накопился том стихов. В Берлин как раз приехал Игорь Северянин, с которым Б.Н. очень дружен. Б.Н. рассчитывал, нельзя ли через Северянина, который, конечно, знает всех издателей, напечатать этот том.

Мы остались с мамой вдвоём. Здоровье мамы пошатнулось за этот год: случались сердечные припадки. Доктора говорили: ничего не поделаешь: машина расшаталась, починить - не починишь, а надо покоить и беречь.

В сентябре мне начал писать из Берлина какой-то Зальтер, оказавшийся по справкам довольно крупным театральным дельцом, энергичным и жуликоватым.

Он предлагал мне подписать с ним контракт, передавая ему права на представительство «Трёх апельсинов», за что он обещает к будущему июлю поставить «Апельсины» на шести (!) сценах. 20% с германских сцен и 30% с прочих поступают за это в его пользу. После некоторой переписки состоялось свидание с его сыном и соучастником в деле, и я подписал контракт, исключив из его компетенции Америку, Францию, Дягилева и несоветскую Россию. Конечно, если бы ему удалось, то было бы здорово (снова «Апельсины» воскресают), а если нет, то ни он, ни я ничем не рискуем. Я лично не верю, что у него выйдут шесть (!) сцен, слишком трудно впихнуть такую трудную оперу в шесть театров, особенно при теперешней прижатости Германии. Вероятно, дело кончится тем, что к будущему июлю он достанет одну-две сцены и (хотя после этого контракт должен нарушиться) попросту не нарушить его, а предложить совместную работу. Что же, и две сцены в сущности кое-что!

Во второй половине октября я отправился в Париж играть у Кусевицкого 3-й Концерт. После апрельского успеха - реангажемент. Успех был отличный: Париж меня любит. Впрочем «Марш» и «Скерцо» из «Трёх апельсинов», сыгранные в тот же вечер (и которые весною Кусевицкий, играя в Лондоне, бисировал) здесь прошли незаметно. Мне самому «Марш» почти не понравился, - а как великолепно звучал в Чикаго, в опере! Через день (двадцать шестого) был реситаль с Дивой. Программа по изобретению Сталя: Мусоргский - Прокофьев. Вообще со Сталями дружба, остановился я у них и называют они меня «notre fils adoptif» [132] Наш приёмный сын (фр). (Дива на год моложе меня). Она отличная певица и очень хорошо спела «ахматки». Я играл «Картинки с выставки» Мусоргского и мои мелкие вещи с «Токкатой» под занавес. Успех был огромный и зал (небольшой) полон. В артистической масса народу, знаменитостей, поздравлений: Бальмонт, Бакст, Ларионов, Гончарова, Милюков. Среди других H. Mac Cormick с новой женой Ganna Walska, знаменитой красавицей. Б.Н. её знал ещё десять лет назад, в Петербурге и Киеве, почти шансонетной певицей. Постепенно она выходила замуж за более богатых людей и наконец завершила цикл Mac Cormick'oM. У неё небольшой голос, и она сгорает от желания сделаться артисткой (выступала в Америке, но малозаметно). Она сидела с Мас Cormick'oм в первом ряду, размашисто хлопала и, придя в артистическую, звала завтра к себе. На неё, вернее, на её амбицию, соединённую с миллионами, возлагают надежды дюжины музыкантов и предпринимателей (Дягилев в том числе). На другой день я был у неё, около получаса мы весело болтали, но никаких деловых разговоров не было.

Из Парижа я решил возвращаться домой, сделав маленький крюк через Берлин, куда ехали Кусевицкий, Дягилев, Стравинский. Кстати, я хотел познакомиться с моим Зальтером и повидать Сувчинского. Дягилев заговаривал со мной о коротком балете без сюжета, т.е. о «танцевальной симфонии» длиной минут в двенадцать, к которой будут придуманы танцы. Это интересовало меня.

В Берлине я провёл несколько очень интересных дней. Во-первых, я был очень рад увидеть Сувчинского, с которым мы виделись каждый день. Я его познакомил с Дягилевым и Дягилев очень заинтересовался его мнениями и взглядами. Дягилев был мил и почти каждый день приглашал нас ужинать. За ужинами ещё присутствовали Стравинский, Маяковский, Челищев (молодой художник).

Между прочим, ещё в Париже я играл Дягилеву по его просьбе «Игрока» и «Три апельсина», а Дягилев снова произвёл на меня атаку, что я пишу оперы. Стравинский поддерживал его, говоря, что я на ложном пути. Произошла громоносная схватка с ужасными криками. Я сказал Стравинскому, что всегда очень ценю его указания в инструментовке, считая его мэтром, но что указывать пути он не может, так как сам способен ошибиться. Стравинский, который глубоко убеждён, что он угадал истинные пути искусства и что прочие пути ложны, безумно разгорячился, стал страшно кричать, подпрыгивая как воробей. Смысл его речи был тот, что нельзя отделять инструментовку от другого: или он во всём мэтр, или я не понимаю его. Чтобы его извести окончательно (меня этот «орёж» интересовал главным образом с внешней, так сказать театральной, стороны), я ему закричал: «Да как же вы можете мне указывать путь во времени, когда я на девять лет моложе вас и, следовательно, на девять лет впереди вас! Мой путь настоящий, а ваш - путь прошлого поколения!» Что тут поднялось, трудно передать. Нас еле развели. Впрочем, это не помешало нам выйти под ручку и затем встретиться в Берлине, куда он приехал на два дня позднее меня, очень дружественно.