Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

От Пташки наконец письмо, нежное, но после трёхнедельного молчания можно было и нежнее. Я бы её помучил и тоже ответил через три недели, но через три недели Рождество. Может, если списаться, так она и приедет на Рождество?!

Письмо от Наеnsel`я: есть только один ангажемент: на девятнадцатое января, в Индианаполисе, четыреста долларов. Конечно, я не поеду, но есть маленькое «но». Я должен наиграть пять роликов в Duo Art по старому контракту. Я надеюсь, они согласятся, как это уже говорилось многократно, чтобы я сделал это в Лондоне. А если нет? Тогда лучше поехать наиграть их в Нью-Йорке. Но нет, слишком полупочётно ехать на один ангажемент, а если наиграть ролики в Лондоне не выйдет, можно их сыграть в Нью-Йорке будущей осенью, до осени же, Бог даст, как-нибудь дотянем.

Ирэн ничего, но не больше. Б.Н. шепнул, что своими разговорами она его уже утомляет, и что, вероятно, из всего этого ничего не выйдет. Стихи её не особенно нравятся мне.

Кончил корректуру (первую) 3-го Концерта.

«Огненный ангел» подвигается. На улице вьюга, навалило аршины снега. Писал Пташке ответ; продёрнул за молчание; рассказал про роман Б.Н.: звал на Рождество.

Ой, ой! Как бы этот приезд не кончился тем стихотворением, которое я написал Элеоноре перед моими fiançailles [139] Помолвка (фр). с Ниной Мещерской!

Вечером Б.Н. читал вслух «Первое свидание» Белого, которое мы уже хорошо знаем. Какая изумительная, блистательная вещь!

Ирэн всё ещё у нас. Иногда немножко громко разговаривает, но очень не мешает. После полуночи, когда мама и я уже спим, они сидят с Б.Н. до четырёх. Б.Н. говорит, что бывают бурные объяснения и что она его «утомляет».

Довольно толстая почта. Письмо от Держановского: разыгрывали мой «Гавот», Ор.32, просочившийся в Москву, и «очумели». На Кузнецком открывается новый магазин «Книга», где целая витрина будет посвящена мне.

Ещё письмо от Игоря Северянина: просит взаймы. Не могу. Дипломатически отклонил. Б.Н. переменился к нему, кажется потому, что Игорь издал последние свои книги в большевистском издательстве. Но Игорь дитя, и меньше всего ответственен в политических платформах.

Эти два дня свободнее: нет корректур.

Ирэн уехала. Каждую ночь они сидели и разговаривали до пяти-шести и даже восьми часов утра. Б.Н. жаловался на утомление, а небось на писание стихов не мог затратить такой энергии!

Я получил сюиту из «Шута», переписанную переписчиком из балета согласно моим указаниям. Засел корректировать.

Кроме того, надо сочинять и сынструментовать кончики для отдельных частей сюиты, которые у меня лишь более или менее в голове.

Исправлял сюиту. Приделывал концы.

Б.Н. вернулся с проводов Ирэн. Провожал в Мюнхен. Говорит, в последние часы она какими-то фразами его вновь зажгла. Свадьбы никакой. Я иронизирую: «Индийский брак?» Пока же ждёт телеграммы или письма.

Б.Н. умчался в Берлин. Добивался, чтобы я одобрил его поездку. Я не одобрил.

Меня злит: с апреля месяца он написал с полдюжины стихов среднего достоинства, пролежав остальное время в кресле, с кружкой пива, пузом в потолок. А теперь мы желаем кататься в Берлин и ухаживать. Меня поражает, как человек, во многих отношениях работающий над своим совершенствованием, не чувствует всей мерзости своего тунеядства! Написал бы он за это время тридцать сонетов - и был бы прав в своей берлинской гонке.

Письмо от Элеоноры, взволновавшее меня: она устанавливает старый факт, но насчёт которого я всё ещё не был уверен, ибо ещё недавно Сувчинский и Лурье в Берлине утверждали мне обратное, - именно, что мои рукописи и бумаги из квартиры на 1-ой Роте не были спасены Асафьевым, а погибли. Погибли: партитура 2-го Концерта (это ещё не так жалко, так как мама вывезла из Кисловодска клавир, кроме того, я всё равно хотел переделать и проинструментовать концерт - теперь только работы много больше); затем детские и юношеские сочинения - оперы «На пустынных островах» (девять лет), «Пир во время чумы» (двенадцать лет), Симфония g-dur (одиннадцать лет); вероятно, толстая, переплетённая в чёрную клеёнку, тетрадь с фортепианными пьесами (свыше семидесяти) возраста тринадцати-семнадцати лет (из неё тема «Марша» Ор.12); затем тетрадь дневника от сентября 1916 по февраль 1917 (ибо у меня сохранилась предыдущая и последующая); год или два года моей переписки, аккуратно подобранная для переплёта, как это делалось с другими годами; возможно, несколько годов моих писем к отцу возраста пятнадцати-семнадцати лет; рассказы и театральные пьесы, писанные в детстве; книжка с ребусами моего сочинения и моими проектами вычислений боевого коэффициента для броненосцев (возраста тринадцати лет, увлечение времён японской войны); шахматные партии турниров, игранных мною в Петербургском Шахматном Собрании, и мои партии в сеансе одновременной игры: выигрыш у Капабланки и ничья с Ласкером - две моих знаменитых победы. Вероятно, я ещё многого не упомню: многое ещё вспомнится, многое уже забыто навсегда. Погибли фотографии: родителей, мои - детства и юношества. Макса Шмидтгофа, Захарова, Тони Рудавской. Но из всего мне больше всего жалко тетрадки дневника, затем писем, затем партий против Ласкера и Капабланки. И в самом деле: вся музыка 2-го Концерта осталась, детские сочинения мне не так дороги, ибо в них я - не я, главный же тематический материал я помню и запишу «для биографии». Дневник же ужасно жалко, ибо было много интересного: это была последняя моя зима в Петрограде, постановка «Игрока» и, в сущности, большой расцвет. С осени 1916 задержка с перепиской партий «Игрока». Так как это было в ведении Малько, то, говорят, Малько, обидевшись, что ему не дали дирижировать оперой, тянул переписку, что привело к ряду громких ссор с ним. Затем начало фортепианных репетиций. Дранишников, в то время репетитор, ныне, кажется, дирижёр, зудил с певцами; я присутствовал, но больше сидел в курилке и играл в шахматы с певцами. Вообще хождения в Императорский театр молодого композитора, только что написанная опера которого там репетировалась, были минутами радостными. Оркестровых репетиций было только две или три: первый и второй акты - я страшно интересовался, как звучит моя оркестровка. Не помню, был ли проигран третий акт; четвёртый не был. Затем мои концерты в Киеве и Саратове. Возвращение из Саратова глухой зимой, среди метелей и заносов, в «товарную неделю» военного времени, в вагоне первого класса, прицепленном к товарному поезду, тащившемуся несколько дней, в компании с милейшим А.И.Скворцовым, впоследствии расстрелянным большевиками. Непосредственно за Саратовом концерт в Москве (устроенный Музыкальным Современником во главе с Сувчинским). Концерт торжественный, вся музыкальная Москва: Кусевицкий, Рахманинов, Метнер, Бальмонт. Рахманинов сидел каменный, как идол; Метнер сказал свою знаменитую фразу: «Или это не музыка, или я не музыкант». После концерта ужин у Т.Н., сестры Б.Н., у которой я остановился, с Бальмонтом, Сувчинским и Асафьевым. Я говорил Бальмонту (которого тогда совсем мало знал), что хочу писать «Семеро их», и Бальмонт отвечал: «Вы смелы». В эту же зиму премьера «Осеннего» у Зилоти, повторение «Скифской сюиты», с огромным успехом, превзошедшим успех игравшего непосредственно перед тем Рахманинова свой 2-й Концерт. Рахманинов прослушал «Сюиту», стоя в проходе Мариинского театра, и сказал (так мне передавали): «Я не понимаю этой музыки, но чувствую, что она талантлива». В эту зиму мой первый целый концерт в Петрограде (камерный, у Зилоти) и скандал Сабанеева, моего врага, провравшегося со «Скифской сюитой».