Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Довольно интересной встречей в Берлине была встреча с Маяковским. Маяковский который ужасный апаш (я всегда боюсь: а вдруг ударит? так, ни с того ни с сего), очень благоволил к Дягилеву, и они каждый вечер проводили вместе, яростно споря, главным образом о современных художниках. Маяковский, который, конечно, ничего не признаёт, кроме своей группы художников-футуристов, только что приехал из России и имел ввиду заявить миру, что мир отстал, а что центр и будущее в руках московских художников. Их выставка как раз была открыта в Берлине. Но тут в Дягилеве он нашёл опасного оппонента, ибо Дягилев всю жизнь возился с новым искусством и знал, что за последнее время сделано заграницей; Маяковский же просидел все последние годы в Москве, а потому никакой его нахрап не мог переспорить веских доводов Дягилева. Дягилев под конец даже стучал руками по столу, наседая на Маяковского. Следить за этими спорами было очень любопытно.

Я держался с Маяковским очень сдержанно, но он ко мне явно благоволил и почему-то априорно не любил Стравинского. Его попытки доказать Дягилеву, что я настоящий композитор, а Стравинский ерунда, тоже оказались неубедительными, так как и тут для аргументаций Маяковский был недостаточно вооружён. Зато чем Маяковский одержал истинную победу, так это своими стихами, которые он прочёл по-маяковски, грубо, выразительно, с папироской в зубах. Они привели в восторг и Стравинского, и Сувчинского, и Дягилева; мне они тоже очень понравились. Вся группа нередко соединялась, чтобы ругать меня хором за то, что я пишу на Бальмонта и Брюсова. Я, чтобы подразнить Маяковского, скромно прибавил: «Вот я ещё на Ахматову написал», - на что Маяковский ответил, что иногда приятно похвастаться, что вот, мол, вы все говорите мне одно, а я делаю другое! Но мои поэты так плоски, что и хвастаться тут нечем. Дягилев вожделенно поддерживал Маяковского.

С Сувчинским мы навестили Белого (я ездил на поклон после «Первого свидания»). Белый был тронут, жаловался на Берлин («По мне тут мостовую мостят!») и сделал восторженный вид, когда я стал звать его погостить в Ettal. Обещал приехать через две недели, но не сдержал слова.

Зальтера я видел лишь мельком, у Кусевицкого. Он говорил, что Смоленс ему постоянно играет «Три апельсина», но о ходе своей пропаганды не обмолвился ни словом. Вообще, произвёл впечатление хитрое и ненадёжное. Того же мнения и Кусевицкий: «Пальцев в рот Зальтеру не кладите - откусит!»

Кусевицкий дирижировал в Берлине Концерт и дал «Скерцо» и «Марш» из «Трёх апельсинов». Очень глупо начинать в Берлине с таких пустяков, но у Кусевицкого была полна программа: «Скифскую» не втиснешь. Я сидел в ложе с Mme Кусевицкой, Дягилевым, Лурье. К последнему я поворачивался спиной, конечно, не как к большевистскому комиссару, а как к дрянному композитору, который «тоже куда-то лезет». Мои отрывки прошли без особого успеха. Внизу около вешалки, когда мы собрались ехать ужинать, Дягилев, Сувчинский и я, увидел в нескольких шагах тоже одевавшуюся Нину Мещерскую. Наша компания была шикарна, в смокингах (в Берлине не одеваются). Н.Мещерская была с двумя дамами, держала себя скромно. Заметили друг друга, но не подали виду, хотя я разговаривал громче, чем полагается.

Встреча с Ниной произвела на меня некоторое впечатление, но за ужином явилась другая новость. Я по какому-то поводу заметил, что Боровский получил ангажемент в Южную Америку. Сувчинский сказал:

- Да, да, женится и уезжает в Аргентину.

Я удивился:

- На ком же?

- На какой-то Барановской.

- Какой Барановской?!

- На Марии Викторовне, она очень интересная женщина.

Я был потрясён: как раз на концерте Боровский сообщил мне, что Фру-Фру в санатории под Берлином, и предложил мне на другой день съездить вместе её навестить. Выйдя вместе с Сувчинским, я взволнованно говорил ему, что это невероятная вещь, что я близко знаю Марию Викторовну и что это совершенно невозможная вещь, чтобы она вышла за потного Боровского. Сувчинский ответил:

- Вот я боюсь, что вы завтра поедете спасать её, да сами и женитесь.

Я успокоил его и на другой день с Боровским поехал к Фру-Фру. Боровский был почтителен, любезен, не позволял мне платить за билет и, доставив меня к Фру-Фру, моментально исчез под каким-то предлогом. Фру-Фру была в восторге от моего приезда, а то она, не зная о существовании Linette, не понимала мотивов моих уклонений от её приезда в Ettal. Затем она спросила:

- Ну что ж, Прокоша, вы ещё не собираетесь жениться?

Я ответил:

- Пока нет.

Тогда она несколько туманно объяснила, что, может быть, для разнообразия она выйдет за Боровского.

Мне было очень трудно говорить ей да или нет, одобрять или порицать. Конечно, если бы я пошёл по пути, испугавшем вчера Сувчинского, то Фру-Фру была бы моей в два слова. Но так как у меня этого и в мыслях не было, то имел ли я право порицать её: ведь она лежала со своими туберкулёзными почками совсем одна. Могла, может, скоро умереть. Боровский же был влюблён в неё безумно - лучшей няньки не придумаешь. И всё-таки Боровский, несмотря на свой несерьёзный вид и иногда проскальзывавшую пошлость, был очень знаменит: тут и Южная Америка, и круг интересных людей. «Он лепкий, как воск» - говорила Фру-Фру, - «и из него можно всё вылепить». Это в ответ на моё замечание о его несуразности.

Я спросил:

- А вас не смущает выйти за еврея?

Она ответила, что еврейские мужчины лучше относятся к женщине, чем славянские, - славяне все мучители.

Фру-Фру трогательно заключила:

- Да кроме того, раз Прокоши нет вблизи, то, выходя замуж за Боровского, я могу постоянно слушать музыку Прокоши.

Я её поцеловал. Затем пришёл Боровский, разговор перешёл на другое, и он проводил меня на вокзал.

В Берлине за эти три-четыре дня было столько впечатлений, что я кажется никогда не кончу о нём.

Сувчинский читал мне своё «Движелище», сценарий оперы, задуманной в самом что ни на есть современном стиле. Очень интересно, хотя грандиознейшая работа. А я ещё «Ангела» не кончил.

Наконец пятого (кажется) ноября я вернулся в Этталь и был счастлив после толкотни попасть в тишину. Можно было вновь приняться за работу, накопились письма, запылилась шахматная доска. Сонетное состязание дошло до седьмого сонета с неизменным очком в мою пользу, как от Игоря, так и от Бальмонта.

После седьмого сонета я был настолько впереди, что выиграть состязание Борису Верину не представлялось возможным. Он долго оттягивал продолжение, а затем заявил, что сдаёт матч. Победить поэта - недурно! Если бы я был не композитор, я, вероятно, был бы или писателем или поэтом. Одно достоверно: я пишу стихи лучше, чем это делал Чайковский.

Мысли о Linette. Привязанность больше, чем раньше. Этот приезд её сыграл большую роль. Мысль о женитьбе ещё не окрепла, но чуть крепче, чем раньше.